Максим Далин - Тракт. Дивье дитя

Теперь Егорку тормошили и дергали. Он напряженно улыбался, но терпел. Лешие забылись, бабы разошлись, Егорка выслушал с две дюжины историй о кулачных боях и местных героях. Удрать удалось только через четверть часа, когда, вспомнив о делах, и мужики начали разбредаться. Уходя, Егорка сердечно пожал руку Лаврентию. Среди людей у него неожиданно появился товарищ, готовый прийти на помощь.

Теперь нужно было в лес. Даже очень нужно. Но Егорка обреченно вздохнул и направился к дому Маланьи.

Попытаться исправить то, что друзья-лешаки испортили.

Вообще-то их тоже можно понять. Их терпение не безгранично. Федор ранил их души, а у них не хватило терпения дождаться, пока раны затянутся, вот и все…

Жаль, что арбалетная стрела уж слишком часто летит мимо цели…

Маланья была вдова, Маланья была большуха, самое главное лицо в доме – и это сразу бросалось в глаза. Маланья не желала так просто отступаться от того, что попало в ее голову и хорошо там устроилось.

– Ты что приперся-то? – накинулась она на Егорку, когда он перешагнул порог. – Говорю добром – не надо чертозная и не надо! Управлюсь с квашней-то – к отцу Василию пойду. Пусть вот беси, дружки-то твои…

– Не дружки они мне, – сказал Егорка, и это была чистая правда. – Я взгляну только и уйду. Хорошо?

Маланья, держа на весу руки в тесте, отступила от двери.

В просторной избе никого не было; Маланья разослала младших детей кого куда. Филька лежал на печи, завернувшись в одеяло, укрытый тулупом, красный и мокрый от пота. Вид у него был самый несчастный, а на висках появились заметные седые прядки. Филька взглянул на Егорку сонно и страдальчески.

– Не бесноватый он, Филька-то, – сказал Егорка, улыбаясь. – Перепуганный и только. На что ты так укутала-то его? Чай, испуг-то – не простуда…

Маланья посмотрела хмуро.

– Слышишь меня, Филька? – сказал Егорка и протянул руку. – Слезай с печки-то. День уже.

Филька неуклюже выпутался из горячих тяжелых тряпок и, опершись на руку Егорки, с грохотом спрыгнул на пол. На его туповатом лице появился проблеск разума.

– Сядь на лавку, – сказал Егорка. – Слушай.

Филька плюхнулся на лавку и замер, устремив на Егорку замученный взгляд. Егорка присел рядом с лавкой на корточки. Маланья, отчистив руки от теста и вытирая их передником, остановилась поодаль, смотрела подозрительно: Егорка как-то оказался сидящим спиной к ней.

Филька тяжело вздохнул.

– Ты знаешь, – сказал Егорка утвердительно и спокойно. – Ты знаешь, кто это был, зачем из леса пришел, за что лес зол на тебя. Знаешь, чем грешен.

– Не… – выдавил Филька, глядя во все глаза. Его снова начало мелко трясти.

Маланья обошла скамью вокруг, но Егорка отодвинулся на полшага в сторону и снова оказался к ней спиной. Только Филька видел, как мерцающая зелень, марь лесная, колдовская, лилась из Егоркиных глаз, словно тихий свет. И лицо у него было строгим и странным, древним и юным, вроде ангельского лика на староверских иконах. И было это страшно, но не так страшно, как давешней ночью в лесу, а… как бы в сумеречной церкви, что ли…

– Ты знаешь, – повторил Егорка. – Мы с тобой оба знаем.

И Филька вдруг понял – его аж потом прошибло. Он истово закивал, пытаясь сладить с дрожащим подбородком. Это уж было не страшно, а стыдно, будто на вранье поймался или на пакости какой – даже щекам горячо.

– Живых лягушек для забавы в костер швырял, – сказал Егорка. – На живую полевку наступил да раздавил. С Левушкой трактирщиковым пса бездомного водкой облил да и поджег. Чужие жизни зазря отнимал – спасибо скажи лешим, что свою уберег.

– Я ж, чай, шутейно, – пробормотал Филька. – На что они, твари…

– Ты что ж… – начала Маланья из-за спины, но Егорка поднял руку предостерегающе – и она замолчала.

– Рассердился на тебя лес-то, – сказал Егор. – Крепко рассердился. Ты детей его обидел. Теперь только одно сделать можно: ты лес ублажи – никого живого, ни человека, ни зверя, даром обидеть не моги. Забудь забавляться с чужой болью-то. А в лес входи, как в храм божий – с уважением да истовостью, глядишь, Государь и простит тебя.

– Государь?.. – еле-еле у Фильки духу достало выговорить.

– Государь – всей жизни на свете хозяин. И твоей, Филька. Не забывай.

Егорка моргнул, и лицо у него стало простым, человечьим. С Филькиной души будто громадная тяжесть обрушилась. И жар прошел, и озноб отпустил, и вздохнулось легко. Все чудное и ужасное как-то забылось, остался только ясный спокойный разум, самого Фильку слегка удививший.