Елена Грушковская: Перенос

Эльвира Павловна всегда казалась мне странным и своеобразным человеком, и далеко не со всеми её высказываниями я бывала согласна, но сейчас эти слова кажутся мне самыми здравыми и мудрыми, которые я от неё когда-либо слышала.

— Ну, ребятки, раз уж вы здесь, пойдёмте пить какао, — гостеприимно приглашает она. — У меня сегодня такие круасаны — язык проглотить можно!

Дети охотно принимают это приглашение. Эльвира Павловна наливает чашку какао и мне, ставит на стол блюдо круасанов и снова прыскает от смеха.

— Ну, Маша — пошутила так пошутила! Это надо же — налить клея в бальзам! Что тут скажешь? Чисто женское коварство…

Она соглашается приютить детей у себя, пока Эдик не выпишется из больницы, но с двумя строгими условиями: самостоятельность в быту и никаких проказ. Ваня и Маша согласны на любые условия, лишь бы не оставаться с Ларисой. Когда я оставляю Эльвире Павловне денег на их нужды, она говорит:

— Да мне для них ничего не жаль… Ведь они мне не чужие.

Впрочем, деньги она берёт.

Я еду в неврологическую клинику. Там мне сообщают, что Эдик на процедурах, но я решаю дождаться. Я жду сорок пять минут, а потом оказывается, что он уже в своей палате и к нему нельзя, но я всё-таки добиваюсь разрешения увидеться с ним на пять минут.

На кровати сидит худой, усталый, больной человек, уныло опустив голову, серебрящуюся седой щетиной. Он не похож даже на тень Эдика, и мне не верится, что это он, но он поднимает на меня глаза, и я узнаю его.

— Что, пришла полюбоваться, во что я превратился? — усмехается он. — Что ж, торжествуй… Ты победила.

— Что значит «победила», Эдик? Мы с тобой не воевали. И никакого повода для торжества нет. А сюда я пришла, чтобы сказать тебе, что ты обязан прийти в норму. Тебе есть для чего жить. У тебя есть дети.

Углы его губ приподнимаются, но это не похоже на улыбку — скорее, это горькая гримаса.

— Дети? Ты их у меня всё равно заберёшь…

По его впалой, заросшей щетиной щеке скатывается слеза. Я присаживаюсь перед ним на корточки и беру его холодные безжизненные руки в свои.

— Эдик, мы же договорились. Я перееду сюда и только после этого возьму их к себе. И это совсем не значит, что ты их больше не увидишь. Я обещала, что вы будете видеться сколь угодно часто, и я своё слово сдержу. Поэтому не хандри… А Леночка? О ней ты не думаешь? Ты не думаешь, что ей нужен папа? Мама у неё бедовая, так что без папы никак не обойтись.

Хмурые складки на его лбу расправляются, он смотрит на меня долго и задумчиво.

— Ты видела их? — спрашивает он. — Как они?

— Я отвезла детей к твоей маме. Пусть они погостят у бабушки, пока ты поправляешься.

— А Лариса? Она собирается прийти ко мне?

— Как тебе сказать… У неё случилась неприятность с волосами, она сделала неудачную причёску. Боюсь, некоторое время она не решится появляться.

Я говорю ему ободряющие слова, а он слушает с печальной усмешкой. Я встаю и встряхиваю его за плечи.

— Эдик, ну, что за кислая мина? Как будто ты уже поставил на себе крест. Не смей этого делать, слышишь? Ведь ты никогда не позволял себе такого. Я тебя не узнаю!

— Я сам себя не узнаю, — отвечает он чуть слышно.

— Ну, так становись скорее прежним.

— Не знаю, Натка, получится ли у меня…

— Всё получится, если каждую минуту осознавать, что тебе есть к кому возвращаться.

— Ожоги лица первой и второй степени, — сказал врач. — Не переживайте, даже шрамов не останется. Всё заживёт.

— Там были ещё женщина и маленький ребёнок, — хрипло спросила я.

— Ребёнок жив, с ним всё будет в порядке. А вот женщина… Боюсь, ей не повезло.

Я ещё три дня провела с Ваней и Машей, а перед отъездом решила навестить Ларису — не ради неё самой, конечно, а из-за Леночки. Какое-то непонятное беспокойство звало меня проведать их, и, как оказалось, не зря.

Дым я увидела задолго до того, как стал виден сам дом, но у меня ёкнуло сердце: оно почувствовало, что горел именно наш дом, в котором родились и выросли наши с Эдиком дети. Возле дома уже стояли пожарные машины, в бушующее пламя били светлые струи воды из шлангов. Дорогу мне преградили двое пожарных:

— Нельзя, нельзя!

— Там ребёнок! — закричала я. — Вы спасли ребёнка?

Пожарные переглянулись. Один взгляд на них лица всё мне сказал. У меня опять что-то щёлкнуло в голове, и я, оттолкнув пожарных, бросилась в объятый огнём дом.

Весь первый этаж был адским пеклом. Оранжевый жар охватил меня со всех сторон, и я инстинктивно задержала дыхание. Леночка была на втором этаже, а лестница, которая вела туда, уже трещала, охваченная оранжевыми языками. Но она ещё не обрушилась, и я бросилась по ней на второй этаж. Ступеньки трещали и проваливались под моими ногами, снопы искр обжигали мне голени, но я взлетела на второй этаж по державшейся последние секунды лестнице. Грохот за моей спиной возвестил о том, что путь назад мне отрезан: лестница обрушилась сразу же после моего восхождения по ней.