Эрик Эддисон - Змей Уроборос

Гро заговорил сам с собой: — Разве общественное мнение не посчитает меня сумасшедшим из-за того, что я, против всех доводов рассудка, так опрометчиво и дерзко подвергаю свою жизнь смертельной опасности? И, тем не менее, я совершаю эту глупость каждый раз, когда благодаря терпению, мужеству и умелой политике я выигрываю партию, несмотря на зубы судьбы, которые она упорно показывает мне. А ведь на этот раз после различных трагических событий мне удалось завоевать милость и признательность самого Короля, который приблизил меня к себе, поднял над всем двором, и, как я склонен думать, ценит не меньше собственных глаз.

Он снял шлем, обнажив белый лоб и дав свежему утреннему ветерку поиграть с гладкими черными локонами, откинул назад голову и глубоко вздохнул сладкий горный воздух и запах торфяников. — И тем не менее, общественное мнение — голос глупцов, а я не из них, — сказал он. — Лучше толочь воду в ступе, чем надеяться, что после тяжелой работы ты достигнешь длительного наслаждения. Разве в дикой природе мало примеров, которые учат нас смеяться над такими глупостями? Вот образец для великого человека, собирающегося завоевать народы: День побеждает тирана-ночь. Какой изысканный ум у дня, как легко, словно фавн, шествует он через горы: маленький слабый светлячок, равный первозданной тьме. В его батальонах все сладкие небесные создания и каждое излияние божественного эфира: холод своенравных утренних ветерков; просыпающиеся цветы; птицы, поющие рождественские песни; роса, сверкающая в паутине, изящно-вышитой крошечными паучками — она свисает с листьев папоротника на шипы розы, а с шипов на мокрые листья серебряной березы. В ней смех юного дня и дикая красота природы, в ней огонь и жизнь, каждый запах и каждый цвет, которые каждое утро рождаются заново, торжествуя над хаосом, медленной темнотой и безродной ночью.

Но из-за того, что день в часы рассвета так околдовал меня, неужели я должен любить его тогда, когда он, переполненный триумфом, становится ярким полуднем? Нет, тогда я поворачиваюсь к ночи, как сейчас повернулся к Демонландии, в момент печального заката ее гордости. И кто осмелится назвать меня перебежчиком? Разве не иду я вослед мудрости, которая ведет меня всю жизнь: любить закат и рассвет, утреннюю и вечернюю звезду? Ибо только в них живут дух благородства, настоящая любовь, чудеса и сама сущность надежды и страха.

Неторопливым шагом продолжал он ехать по долине на восток и слегка на север, и впал в глубокую задумчивость, ибо странная гармония установилась в его сердце между окружавшей природой и внутренними мыслями. Доехав до конца долины, он въехал в горы, пересек несколько низких перевалов, дорога вела все дальше и дальше, между лесов и ручьев, то вверх, то вниз. И жеребец шел именно туда, куда хотел всадник, хотя Гро и не обращал внимания на него, полностью погрузившись в свои мысли.

Был уже поздний полдень. Лошадь и всадник въехали в маленькую лесистую долину, по зеленой траве которой вилась маленькая речка с холодной водой, текущая по галечному ложу. По его берегам росло множество деревьев, высоких и стройных. За деревьями поднимались высокие, обожженные солнцем утесы, их вершины смутно виднелись через мерцающий от жары воздух. Тишина, только журчала вода в ручье, жужжали маленькие порывы ветра, перелетающие с одного цветка на другой, и жеребец тихо щипал свежую траву. Ни единой птицы, ни даже падающего листа. На одинокую долину опустилась тишина летнего полдня, бездыханного и сожженного солнцем, тишина более страшная, чем любая ночь.

Гро, как будто разбуженный этой тишиной, быстро огляделся. Вероятно конь костями почувствовал беспокойство всадника; он прекратил есть и поднял голову, его глаза расширились от страха, а бока задрожали. Гро успокоил его, потрепав по холке; потом, ведомый внутренним побуждением, причину которого он не понимал, повернул на запад, и вдоль берега маленького притока речки углубился в лес. Здесь он остановился, доехав до рощицы из нескольких деревья, росших так тесно, что его бы вымело из седла, если бы он попытался проехать между ними. Поэтому он спустился на землю, привязал жеребца к дубу и начал подниматься вверх, держась русла маленького ручейка, пока не поднялся настолько, что смог через верхушки деревьев посмотреть на север, на зеленую террасу, находившуюся на одном уровне с ним и примерно в пятидесяти шагах вдоль по склону холма, защищенную с севера тремя или четырьмя большими рябинами; в середине террасы находилось маленькое озерцо или, скорее, глубокая каменная каверна с прекрасной холодной водой.