Эл Ригби - Капитан Два Лица

— Там… смотрели? — Слова хриплые, задушенные, чужие. — Живых… нет?

Солдаты качают головами.

— Туда не добрался никто… там не живут… она хозяйственная. Неважно уже, пусть горит, все равно ведь…

Все равно война. Все равно разрыв. Все равно — успеть бы уехать, прежде чем их — белых людей — перестреляют на улице, так же, как вырезали миссию. Даже сейчас этому мешает только огромный альраилльский отряд, загородивший пространство близ уничтоженного посольства. По ту сторону отряда — местные, черные дикари. И они уже знают, что белые перестали быть гостями Его Чернейшества. Скоро белые станут просто добычей, а их дети — жертвой Варац.

Овег Ученый резко поднимается и идет по пеплу и обломкам, по камням и балкам. Жестом останавливает ринувшуюся следом пару солдат. Они правильно боятся: король не обнажил меча, не вынул пистолета, а где угодно может прятаться очередная тварь. Но остается только подчиниться. Король Альра’Иллы исчезает в проеме маленькой пристройки.

Через пару швэ он возвращается оттуда. Не один.

— С ним — я. И хотя позже я узнал об этом даже не от него, а от одного из старых начальников стражи, я вижу все это. Вижу — и помню. Снится, Вудэн не дает мне забывать.

« Снится …» Стискивая зубы, Дуан остался недвижным. Он вдруг подумал, поймет ли Габо ле Вьор хоть что-то, если узнает, что не один сражается с собственными кошмарами, не один окольцован собственной памятью? Поймет ли юного принца ?..

Но «юный принц» слишком давно вырос, чтобы ответить «да». А еще «юного принца» только что убили, отравили, и человек, горячо обрушивающий на Кеварро исповедь-отповедь, уверен, что сделал это почти своими руками, а может, и сделал бы при иных обстоятельствах.

…И мертвец слушал, мертвец запоминал, мертвец даже немного жалел того, кому недолго осталось быть живым. Но мертвецы ведь не знают пощады, не правда ли? Мертвецы всегда мстят. Или…

Воспоминания о первых Кругах стерты: боги, видимо, милосердны. Остался, конечно, где-то глубоко комок, слепленный из огня, пороха и крови, из гортанных криков на чужом языке и женского вопля на родном: «Беги!». Комок вспыхивает то блеском штыков, то желтыми глазами, то пронзительно голубым, ясным и злым небом, но чаще — неуютно, блекло ворочается на дне рассудка. Габо ле Вьор предпочитает не прикасаться к этому комку, так же, как не трогает ядовитых морских змей, когда играет с друзьями у моря. Куда нужнее другое воспоминание, свежее, теплее, — оно свято. То, где король Овег несет его на руках из развалин, и, сажая на лошадь, крепко прижимает к себе, шепчет: «Не умирай. Не умирай хотя бы ты». И даже в полузабытье, даже не до конца осмысливая исступленную мольбу, Габо ле Вьор обещает, что будет цепляться за жизнь, а еще — что узнает, выучит и отыщет все, чтобы отомстить. Обещает себе и коренастому человеку с густыми длинными волосами, человеку, пахнущему слезами, морем и порохом. Своему королю. Своему единственному на всю жизнь настоящему королю, любящему не бойни, а книги…

Все это заставляет яростно набрасываться на военную науку, осваивать стрельбу и фехтование. А еще — презрительно кривиться, когда Талл, почти-брат, болтает что-нибудь наивное и высокопарное, отказывается застрелить лису или сбежать на казнь пленных. Юный Талл ведь, пусть и ровесник Габо, видит мир иначе: по-детски добрым и устроенным. Отец — их общий отец — по какой-то глупости не берет его в бой, впрочем, не берет и вынесенного из пекла Габо, хотя тот постоянно просится, а пару раз увязывается. Кончится все плохо: когда Овега не станет, еще несколько войн будет проиграно. Но последнюю Габо выиграет. Выиграет во имя двух своих правителей, покойного и живого, отца и брата.

Теперь войн нет, теперь мертвы оба короля. Пришел третий, и имя ему — не Милосердный, а Разрушитель, даже не Гнилая Роза, а поистине Королевский Сорняк. Насмешливый, наглый, преступно веселый, не знающий ни суровости, ни осторожности. Очень похожий на…

Впрочем, имя не нужно называть. Оно известно.

Дуана удивило, что об отце и деде говорилось так — горячо, живо, слишком откровенно даже для одержанной победы. Он не сомневался: обычно спокойное лицо ле Вьора сейчас исказилось, глаза сверкают не хуже, чем у нуц. Старые раны, старые вопросы, старые оправдания за новое прегрешение — убийство перворожденного монарха. Почтительно, с тяжелым и даже грустным вздохом советник наконец прошептал: