Танит Ли: Вазкор, сын Вазкора

Вскоре я обнаружил, куда ушли остальные мужчины.

Склон под раскрашенной палаткой кишел воинами, опиравшимися на свои копья, они ухмылялись и смеялись. Я мог видеть их лица как только вышел из-под тоннелей. Они вспугнули женщин и прогнали их с собрания, но я на протяжении всего пути чувствовал устремленные на меня взгляды. Если я не добьюсь признания сегодня, моя жизнь будет нелегкой. Не только лисы будут стремиться вцепиться зубами мне в горло, но и лисицы вцепятся мне в спину. Я не собирался стать посмешищем для женской половины.

Огонь расцветил вход в пещеру драгоценными красными камнями. У огня сидел Эттук и почесывал свою заплетенную бороду. У него было такое выражение, какое я видел и раньше, как будто он не уверен — разгневан или обрадован он моей бедой. Сбоку от него был Сил, а позади, на корточках, разогревая им пиво, сидела Силова сука-дочь. Это, несомненно, еще больше раззадорило меня. Руки ее горели от жара костра, но ей не терпелось согреться в пламени моего позора. Она была моложе Тафры, но тощая и жилистая, за исключением грудей. Они были тяжелые, бесформенные, и болтались, ничуть не соблазняя меня. Ее выцветшие волосы были цвета гнилого абрикоса.

Я поднял руку в приветствии Эттуку.

— Привет, мой вождь. Твой сын приветствует тебя.

Он посмотрел на меня сверху вниз, довольный, что палатка находится на возвышении. Он уже не мог смотреть на меня сверху вниз, когда мы стояли рядом.

— Привет, Тувек. Я слышал, ты опять в осином гнезде.

— Осы очень легко расстраиваются, мой вождь, — сказал я как можно слаще, ощущая уксус внутри.

Сил что-то прокричал мне. Он часто бывал невразумительным в припадках гнева, хотя намерения его были достаточно прозрачны.

— Сил говорит, ты провинился кое в чем, — сказал Эттук. — Он предполагает, что ты осквернил Обряд, священное таинство, о котором нельзя говорить.

Обряду всегда приписывали это дополнительное название, подразумевая какую-то тайну, которая когда-то была в нем. Я понял, что Сил не сказал Эттуку, в чем конкретно было дело. Он задумал устроить для них потрясающее зрелище, где я буду центральной фигурой.

— Мой вождь, — сказал я медленно и отчетливо, — возможно, пророк забывает, что я твой сын и что твоя честь задета, когда задевается моя. Эттук проглотил это. Он пристально смотрел на меня сузившимися глазами, выжидая. Я сказал:

— Пророк пусть скажет, что я совершил, я отвечу, а тебе, мой вождь, судить.

— Очень хорошо, — сказал Эттук. Он посмотрел на Сила. — Говори же.

Сил выпрямился и весь задрожал. Он мокротно откашлялся в костер и возопил:

— Я сам метил его, как метят воина. Он не хотел, ругался и сопротивлялся. Когда другие мальчики поднялись мужчинами, он лежал без чувств и стонал. Травница лечила его от лихорадки. Потом я пришел и увидел, что Одноглазый Змей покарал его за его трусость и слабость.

Я был одет по-зимнему, как и все остальные, в зашнурованную рубашку и плащ. Они еще ничего не видели. Сил подался вперед, тыча в меня через огонь.

— Снимай одежду. Раздевайся, раздевайся и покажи свой жалкий позор.

Воины застыли в ожидании. Эттук ухмылялся и сразу нахмурился. Глаза Сил-На горели через прорези в ее шайрине. Я не пошевелился, и Сил в бешенстве завертелся на валу, подпрыгивая и покрываясь пеной.

Так как я и раньше приводил его в ярость, дальнейшее затягивание не сулило ничего нового.

— Осторожно, дедушка, — сказал я учтиво. — Ваши кости, должно быть, хрупкие, надо беречь себя.

— О каком позоре идет речь? — проревел Эттук с побледневшим от нетерпения лицом. — Отвечай, Тувек.

— Очень хорошо. Я отвечу. Этот старый безумец так плохо выполнил свою работу с иглами, что мое тело зажило без каких-либо следов. Я развязал шнурки на рубашке и показал им. Они заурчали и спрыгнули вниз, чтобы получше рассмотреть. Остались только Эттук, Сил и плод Силовых чресел.

Они были озадачены, эти воины. Они рыскали вокруг меня, шевеля своими рыжими бровями, а затем вернулись к пещере, сбившись в кучу. Один сказал:

— Он не воин.

Только это и было нужно. Все подхватили это многоголосым воем.

И тут, хоть я и был готов к этому, ярость захлестнула меня. Голос у меня поломался рано, уже с двенадцати лет я говорил, как мужчина. Я наполнил легкие воздухом и загремел, перекрывая все их голоса.

— Значит, я не воин? Пусть каждый воин, который считает меня все еще мальчиком, подойдет и сразится со мной. Это честно, я думаю.

Они стихли. И оглянулись, раздумывая, осмеять или убить меня, что было трудной работой для их блошиного мозга.