Танит Ли: Вазкор, сын Вазкора

Тут я услышал голос Котты из дальнего угла хижины.

— Он говорит чепуху, пророк, это всего лишь лихорадка. Не обращай внимания. Такие бредни ниже твоего достоинства.

Сил рывком обернулся, и свет лампы упал на нее. Она занималась каким-то врачеванием, сосредоточенно, как будто могла видеть, что делает. — Нет у него никакой лихорадки, женщина — проскрипел Сил. — Это в нем чужая кровь. Он не склоняется перед обычаями красных крарлов. Завтра на заре он придет в раскрашенную палатку, и я буду судить его, и Одноглазый. — И его шишковатая рука поползла по рисунку змея на его груди.

— Как решишь, пророк, — вежливо ответила Котта, — но он сын вождя.

Сил швырнул лампу и вылетел, как злой ветер.

— Умен мальчик, — сказала Котта, — так бесить Сила.

— Не учи меня, Котта, — сказал я. — Скажи мне, как долго я здесь.

— День Обряда, следующую ночь, только что прошедший день.

Это меня немного испугало. Я сказал:

— Мне лучше?

— Лучше или хуже. Ты и другие будут судить об этом.

— Женщины всегда говорят загадками, — сказал я. Я сел, и в голове у меня немного зазвенело, но быстро прояснилось. Я чувствовал себя почти нормально и был голоден. — Дай мне поесть, — попросил я.

— Я сначала дам тебе зеркало, — сказала она, — а потом посмотрим, будешь ли ты все еще голоден.

Это вызвало во мне раздражение, зеркала — женские игрушки. Я не осуждал Тафру за то, что ей хотелось смотреться в зеркало, там было на что посмотреть, но свое лицо я едва знал. Все-таки Котта принесла мне бронзовое зеркало и держала так, чтобы я мог видеть отражение. Она показывала мне не лицо, а грудь и руки, где иглы нанесли знаки племени и крарла.

Я подумал, что лампа плохо светит, потом — что виновато зеркало или мои глаза. Наконец, до меня дошло, что ничьей вины тут нет.

— Значит, так? — спросил я ее.

— Да, — сказала Котта.

Я потрогал свое мускулистое тело, проверяя на ощупь, и уставился на себя. Я мог и без зеркала видеть.

На мне не было ни одного следа татуировки, ни одного шрама от игл, и никаких красок, как будто никогда и не было.

— Может, он обманул меня? — сказал я. — Только притворялся, что работает надо мной, как другие жрецы, и дым одурманил меня?

— О нет, работа была сделана. Многие видели ее: копье — символ крарла и вол — знак племени, и знак Эттука из трех колец. Но сейчас это все зажило и исчезло с твоего твердого мраморного тела, на котором никогда не бывает ни единого пятнышка, о сын Тафры.

Ее предсказание сбылось. Я забыл про голод.

— Без татуировки я на воин, — сказал я.

— Именно так, — сказала Котта, — не воин.

Когда-то ритуал Обряда для мальчиков был, возможно, исполнен глубокого значения. Некоторые из жрецов до сих пор бормотали что-то о богах, которые приходили в эти дни, и говорили, что черные люди с болот поклоняются золотой книге, которая с ними говорит. Но в крарле Эттука, как и у всех краснокожих племен — дагкта, скойана, хинга, итра, дрогоуи — от прежней значительности осталась только поверхностная шелуха, пропала сама суть, не было никакой тайны, ничего, что могло бы возвысить душу или опьяняюще подействовать на голову. И, как это обычно происходит, чем бессмысленнее становился ритуал, тем больше старались поддержать его внешнюю значительность. У моуи есть поговорка: вождь облачается в золото и пурпур, только бог не боится наготы.

Поэтому они носились с Обрядом, а на самом деле это было ничто, и как бы в доказательство его бессмысленности на мне не осталось никаких следов татуировки и раскраски. Теперь они обернутся против меня в растерянности и оскорбленной до смешного варварской гордости. Но кое-что было для меня важным. Их обычаи никогда не значили для меня много, произведение в воины было лишь формой, я не чувствовал ни гордости, ни славы в этом. Я никогда не был членом их рода. Я признавал в себе только кровь Тафры; ее далекий крарл, теперь исчезнувший, я считал родным. Но чтобы дагкта считали меня чем-то меньшим, чем отбросы стаи, меньшим, чем юноши, с которыми я сражался и побеждал, которых пренебрежительно не признавал себе равными, подлецы, оскорблявшие имя моей матери, считаться хуже их — этого я не мог потерпеть. Я вспомнил, наконец, что я сын вождя — Тувек Нар Эттук.

Когда взошло солнце, я был готов, как не был готов в день Обряда. В то утро с иглами я был обеспокоен мыслями о своей смерти, а вот я жив, цел и невредим.

Раскрашенная палатка Эттука сияла выше тоннелей в сводчатой пещере. Отсюда вниз по восточному склону гор путь лежал к зимним стойлам коз и лошадей. Там всегда было несколько мужчин для охраны скота от соседних крарлов, так как любой крарл был готов украсть у другого, когда запасы истощались. Сегодня я разглядел только двоих сторожей, хотя лошади паслись в поле, жуя кору сосен.