Тамара Воронина - Надежда мира

И опять Риэль не прикоснулся к ней. Странно. Ни единой попытки…

И не успев додумать, Женя уснула крепче, чем когда-либо спала на любимом диване дома. Сено пахло лучше любых французских духов, и эта ароматерапия ее и усыпила.

Очень ранним утром, наскоро умывшись возле сооружения, ностальгически напомнившего Жене умывальник в пионерлагере, они поели черт знает чего, получили с собой корзинку с едой и отправились дальше.

– Давай я хоть корзину понесу, – предложила Женя. – Или твои инструменты. А то ты нагружен, как вол, а я тут налегке с сумочкой…

– Инструменты не дам, – улыбнулся он. – Не зря ж я их на рюкзаке тащу – очень неудобно иначе. А корзинка тяжелая, не поскупились.

Женя все равно отобрала у него корзину. Тяжелая? Не смертельно, особенно для бывшей советской женщины. Если когда-то умел таскать на пятый этаж сумки с картошкой и банки с огурцами, никогда не разучишься. Быть обузой совсем не хотелось.

Он отвлекал ее от дурных мыслей, от тягостных воспоминаний, не давал задуматься о будущем – и не прикасался. Женя начала сомневаться в своей привлекательности. Если честно, то она ничегошеньки не имела бы против того, чтоб он не поворачивался к ней спиной для тепла, а согревал самым традиционным способом, но он даже смотрел на нее без малейшего желания. Было даже немножко обидно, и через несколько дней эта обида все-таки прорвалась слезами. Собственно, не эта. Отвлечение отвлечением, но горечь скапливалась в подсознании, вылезла в грустном сне о доме, о подушке с вышитым тигром, о привезенной из турпоездки венецианской маске и старой любимой кружке, из которой Женя пила кофе, и проснувшись посреди ночи с мокрым от слез лицом, Женя продолжила плакать, тихонько, без хлюпания носом, отчаянно жалея свою загубленную жизнь.

Риэль все-таки услышал, повернулся на другой бок, обнял ее и, дыша в шею, заговорил ласково и успокаивающе о новой жизни, о будущем, которое все-таки есть, даже если кажется, что его не будет, о надежде и радости.

– Мне нечего предложить тебе, кроме дороги и кроме своей дружбы, Женя, – почти шептал он, – но ты теперь не одна, и у нас есть весь мир…

«У нас». У нас… Мир или дорога, старое прожженное одеяло, отпугивающее насекомых, и чай из кастрюльки, сеновал и мытье в речке, сваренная в той же кастрюльке рыба, которую поймал Риэль и почистила Женя, душистое мыло, которое он протянул, когда она сгребла одежду для стирки – и свою, и его, незнакомые высокие деревья, чужие яркие цветы, жаркое солнце и прохлада леса, чахлые прутики, способные гореть всю ночь, страшно кричащие ночные птицы, обволакивающий запах рассвета…

Наверное, рассветом пахло и дома, только самая дикая природа, на которой Жене доводилось просыпаться, была дачным домиком родителей Милочки из аналитического и турбаза на Алтае. Жить в палатках она никогда не рвалась… а почему Риэль даже в утешение не поцеловал ее и обнимал совершенно по-братски?

Одно предположение на этот счет забредало в голову, но Риэль настолько уж не походил ни на Фредди Меркюри, ни на Элтона Джона, что Женя предположение отложила. Почему она приняла протянутую руку? Ну, с этим все более-менее понятно, когда тебе протягивается единственная рука, да еще в минуту, когда все кажется совсем плохим, невозможно не вцепиться в нее изо всех сил. И будешь стараться, чтобы не прогнали.

Женя пыталась быть полезной. Искала прутики гарты, мыла посуду (для нее он купил в деревне кружку, а ложку довольно ловко вырезал из дерева) и стирала белье. Риэль, правда, смущался: ну разве ж я сам безрукий, не постираю – но Женя не особенно его слушала и самозабвенно терла весьма натуральные ткани в ручейках или речках. Он перестал протестовать, как показалось Жене, поняв ее стремление. С ним вообще было легко. Легко говорить и легко молчать. Накатывало на нее вечерами, и тогда Риэль садился рядом, обнимал за плечи без всякого сексуального подтекста и либо сочувственно молчал, либо говорил, поразительно для мужчины понимая ее состояние.

А состояние улучшалось. Свежий воздух действовал лучше любого психотропа. Жару она переносила легко, ей и раньше казалось, что она по ошибке родилась не в тропиках, а в Сибири, а в Комрайне были не тропики. По ощущениям, градусов под тридцать. Риэль закатывал рукава рубашки, а Женя заботилась о том, чтоб рубашка сохраняла белизну. Нельзя сказать, чтобы он постоянно улыбался, но улыбка была такая хорошая, что Женя нарочно рассказывала что-нибудь смешное, чтобы ее вызвать.