Наталья Гвелесиани - Дорога цвета собаки

Годар отстаивать право на тень еще может — он прибыл из стран, прозванных в старину странами Неестественной Ночи, или, иначе, Тени. Однако Суэнские мыслители с таким подходом забывают, что не обязательно пятнать Землю. Одно уж то, что мы прожили триста лет без дракона и, следовательно, без войн, говорит о величии человека само за себя. Впрочем, я забыл, что являюсь сверхчеловеком и предъявляю требования, которые людям всей земли не по силам. Неужто так уж и всей? Кто покажет мне, где тень Мартина Идена — одного из лучших на мой взгляд литературных героев века. Уничтожив дракона, я мог бы- заложить в степи город имени Мартина, где люди, мыслящие аналогично, могли бы начать новую жизнь — так, как это уже было однажды в Краю Полуденного Солнца, когда здесь появился с друзьями граф Аризонский. На этих людей — вчерашних и будущих — почти единственная моя надежда. Я уверен, что изменить самих себя и жизнь к лучшему можно лишь выбросив из головы представления об естественности большинства хитросплетений света и тьмы. Тогда я не буду казаться жестоким Человекобогом, который стремится якобы обрезать каждому его черное крыло.

Понимание, что я не я обрезаю, а жизнь, сама природа человека, принявшего за реальность обрисованный выше порочный круг удаляет его к логову дракона остановит ли друга моего Годара? Что верно, так верно: когда появляется дракон, — он один на всех. И я не отдаю себе отчета, не разбираю уже, где мои крылья. Ручаюсь головой за каждый свой поступок, я все в жизни сделал правильно, хотя местами и не ровно, почему же так гложет меня стыд и вина? Будь в походном мешке зеркало, я бы выкинул его, как радиоприемник.

…В одном Годар прав: странно я все-таки устроен. После вчерашней записи в дневнике — первой после некоторого перерыва, оптимистическойческой, на мой взгляд, — я, как похмельный, впал в тоску. Прошла по нашей дружбе с Годаром трещина и никак нам ее не замазать. Умом-то я понимаю, что прежнего не воротишь, но как хочется, боже мой, чтобы сел друг рядом и я прочел бы в его взгляде спокойствие — залог настоящего доверия. Но он выбирает место поодаль, а когда задерживает взгляд на моем лице, то хочет, чувствую всей кожей, в чем-то упрекнуть меня. Однако сдерживается из великодушия и какого-то страха — страха того же рода, что вынуждает моих противников отказываться противостоять мне лицом к лицу. Если бы Годар не был чистым человеком, если бы я не ценил его дружбу, разве прислушивался бы так чутко к любому его слову насчет моих странностей? Когда я задумываюсь над этим, не могу избавиться от подозрения: а не навредил ли я ему своей дружбой? Если так — пусть лучше мне не будет места на земле, пусть и эти проталины в траве, которые только и остались мне в степи — ведь только там, где я не могу ничего вытоптать или присвоить, чувствую я себя не таким виноватым — пусть и эта полумертвая земля станет мне мачехой.

Годар часто говорит о Христе, как об одном опомнившемся насильнике. Считает, что Спаситель своим невозвращением не желает ответить на засилье Тьмы — насильем Светом. Это еще одна картина с драконом в центре круга. Годар придумал, что присутствие в мире живого Христа обрекает людей на ненависть: сначала к себе, затем — к нему, а после — к жизни в целом. Если он включает в разряд таких людей себя, то я в растерянности — на каком он сейчас этапе?

…Невозможно больше изводить себя размышлениями о злосчастном своем пути — выгнись попутная дорога дугой или свейся в петлю, мне все равно не вкусить плодов, принадлежащих другому путнику. Можно лишь промедлить, маршируя на месте, что хуже всего. Женщина в черной косынке обходится без самообмана. Так пойду же к цели, на которую решился, как шел всегда — единственной дорогой, которая к ней подходит. Мы добрались уже до заброшенного тоннеля, что обозначен на карте у конца холмистого кряжа. Дальше — равнина, откуда до озера рукой подать. Слава Богу, больше у меня не будет времени и места записывать переживания, следуя всему, для комиссии бесполезные. И все-таки, сделав последнюю запись, вернусь назад на километр — к тоннелю, и оставлю блокнот на входе — на насыпи из осколочных камней. Может быть, следующий витязь, спешащий к Безымянному озеру для схватки с врагом, если мы с товарищем его все-таки не одолеем, найдет что-нибудь полезное для себя в этих заметках — достаточно скупых и сдержанных, чтобы считать их интимными. Авось он решит прежде, чем продолжить путь передать записки властям — меня бы это тронуло. Мне очень не хватает друзей, я остро ощутил это несколько минут назад, когда ошибся, подумав, что Годар решил оставить меня. На это у него было полное право. Я не могу никого принуждать быть верным мне, тем более в деле, почти обреченном. Иногда мне казалось, что Годар, придираясь, ищет предлог чтобы постепенно отдалиться. И я уж начинал думать, что, если он все-таки останется где-нибудь рядом — это станет самым большим укором для меня. И вот он остался и мне стало легче. А когда я представил, что наоборот, сердце екнуло. В его дружбе ко мне чувствуется неизъяснимая сила, перед которой я преклоняюсь и которая раскалывает вдребезги чаши недоверия — их он сам лепит, сам наполняет и передает в мои руки с настойчивой просьбой испить вместе. Под его недоверием, мне кажется теперь, затаилась такая огромная вера, какая мне лично не по силам, но без которой я не смогу жить. Если он не перебьет от неуклюжести всю посуду на планете и не расстроится, то донесет Землю, упади она с орбиты, на голых руках, хоть до самых райских ворот. Может быть, вера — самая большая святость, а неверие — самый тяжкий грех. Хоть бы и воздавалось по вере. Древние писатели, из сочинений которых составлялось священное писание, были чудесные люди.