Эрик Эддисон - Червь Уроборос

Этот лже-король Кориний, задержавшись, чтобы увидеть окончание битвы, с немногими своими людьми ускользнул из великого побоища и, как позже выяснилось, поднялся на борт в Аурватской гавани и с тремя или четырьмя кораблями бежал в море. Но большая часть их флота была сожжена там же, в гавани, чтобы ей не попасть в наши руки.

Господин мой отдал распоряжение подобрать раненых и позаботиться о них, как своих, так и чужих. Среди них был король Лакс, оглушенный ударом булавы или чем-то вроде этого. Его привели к лордам, пока те отдыхали поодаль на Скате, за пастбищами Кротеринга.

Он гордо и мужественно взглянул им прямо в глаза. Затем он говорит господину моему: «Возможно, это и болезненно, но не позорно для нас — быть побежденными после столь равной и столь великой битвы. Удача изменила мне лишь в том, что не позволила пасть в бою. Теперь ты, о Юсс, можешь снести мне голову за предательство, которое я совершил три года назад. И так как я знаю тебя за человека учтивого и благородного, не погнушаюсь я просить тебя о любезности: чтобы ты не медлил и сделал это прямо сейчас».

Господин мой поднялся, словно боевой конь после передышки. Он взял того за руку. «О Лакс», — говорит он, — «Я отдам тебе не только твою голову, но и твой меч», — и тут он протянул его ему рукоятью вперед, — «Что же касается твоего поступка в битве при Картадзе, то пускай время, что умеет обращать все в пыль, так же поступит и с воспоминаниями о нем. С тех пор ты показал себя нашим благородным противником, каковым мы тебя по-прежнему и считаем».

После этого господин мой приказывает отвести короля Лакса к морю и посадить его в лодку, ибо Кориний все еще держался у берегов вместе со своими судами, несомненно, надеясь, что удастся спасти еще кого-то из его людей.

Но когда король Лакс готов был отплыть, господин мой Брандох Даэй заговорил с большой беспечностью, будто ему случайно на ум пришла некая безделица. «Господин мой», — говорит он, — «Я никогда не прошу кого-либо об услуге. Лишь в ответ на оказанные любезности, думалось мне, ты мог бы пожелать выслушать мои слова к Коринию, ибо иного посланника у меня нет».

Лакс отвечает, что он с легкостью это сделает. Тогда его высочество говорит: «Передай ему, я не виню его за то, что он не дождался нас на поле битвы, когда она была уже проиграна, ибо это было бы слишком глупо и вопреки всем правилам военного искусства, и привело бы лишь к тому, что он распрощался бы с жизнью. Виню же я капризную Фортуну, что отделила нас друг от друга, когда нам надлежало сегодня быть вместе. Он вел себя в моих залах, как мне стало известно, скорее подобно свинье или грязной обезьяне, нежели человеку. Проси его сойти на берег перед тем, как вы отплывете домой, чтобы мы с ним свели свои счеты, и чтобы никто не стоял меж нами. Мы клянемся ему в мире, неприкосновенности и безопасном возвращении на корабли, если он одолеет меня или если я заставлю его молить о пощаде. Если он не примет это предложение, то он трус, и таковым и прославится на весь мир».

«Сударь, — говорит Лакс, — я в точности передам твое послание».

Выполнил ли он это или нет, отец, мне неведомо. Но если он это и сделал, то, сдается мне, послание пришлось Коринию не по нраву. Ибо, как только Лакс поднялся на борт его корабля, там подняли паруса, вышли в открытое море и скрылись прочь.

Молодой человек замолк, и все трое некоторое время молчали. Слабый ветерок колыхал листву дубрав Тиварандардала. За величавым Иглистым Кряжем садилось солнце, и все небо от края до края занялось закатным пламенем. Сквозь пестрые облака здесь и там проглядывали небеса, и лишь на западе меж облаками и землей открывалась огромная и ясная арка; лазурь неба словно пылала: столь чиста и глубока она была, столь насыщена теплотой — не слепящая полуденная голубизна, не роскошная и таинственная восточная синь приближающейся ночи, но яркая небесная синева, переходящая в зелень, — глубокую, нежную и хрупкую, словно дух вечера. Посреди этого просвета протянулась гряда облаков с острыми краями, словно зубья цвета тлеющих и потухших углей, то пламенная, то темно-стальная, простершаяся, словно иззубренный меч. Облака над аркой были бледно-розовыми, а в зените — словно черный опал, темно-синего и грозового серого цвета, усыпанные блестками огня.

Когда они собрали этот урожай на Кротерингском Скате, догорали уже последние угли красного лета. Пришла осень, а за нею зимние месяцы, и в новом году дни опять стали удлиняться. И с первым дыханием весны гавани заполонили военные корабли в столь большом количестве, какого в прежние времена не видели в этих землях, и по всем деревням, от западных Островов до Бюланда, от Шалгрета и Кельяланда до мысов под стенами Римон Армона, собирались воины, кони и все боевые принадлежности.