Ксения Медведевич - Мне отмщение

Это потом уже ашшаритские певцы новомодной любви-узри переняли "темную манеру" славословий аль-Лат - все эти "сверканье-тьма" и прочие выкрутасы метафор ибн аль-Фарира списаны с древних гимнов. Только ибн аль-Фарир истекал чернилами и потом, корпея над бумагой, а те, что восходили на вершины, расплачивались кровью. И настоящим лучом тьмы, озарявшим последней молнией разум.

И вот теперь аль-Лат возвращалась в свои исконные земли - не умерев, но изменившись. Наказывая солнечными стрелами отступников, невиновных и случайно приблудившихся. Богиня обезумела. Когда боги тоскуют по дому, из которого их изгнали, они сходят с ума. И им становится не до поэтов. Стихи перестают их привлекать. Зато сильно тянет на запах живой крови.

Дующий с хайбарского холма ветерок попахивал гнилью. И падалью.

Над выбитой сотнями ушедших ног колеей торчал облетевший тамариск. Некогда круглившаяся зеленью крона уродливо растопырила изогнутые, как когти, ветки. На них плоскались выцветшие обрывки ткани и ленты. Звякали колокольца. У подножия деревца кто-то сложил кучку камней. В щели между булыжниками были воткнуты щепки и хворостины, обвешанные лоскутами. Пир. Святое место, куда приходят просить о милости - кого? Всевышнего? Кого и о чем они просят, эти несчастные, чья последняя надежда - кучка камней?

У корней умирающего тамариска сидела и мерно раскачивалась женщина. Сидела прямо на земле - правильно, ашшариткам молитвенные коврики не положены. Раскачивалась - взад-вперед, взад-вперед, вцепившись в лохмы и подвывая. Платок сполз на плечи, открывая волосы, остановившийся взгляд свелся в пустую точку над горизонтом. У коленей лежал неподвижный маленький сверток. Второй ребенок - на вид двухлетка - безучастно сидел рядом с матерью. Мальчик - или девочка? колени поджаты к животу, подбородок упирается в колени - был совершенно голым. Ребра торчали под кожей, как прутья корзины.

Топот копыт привлек внимание нищенки, и тоненький вой - "о Всевышний, Ты милостивый, прощающий, о Всевышний, у Тебя лишь сила и слава" - прервался. Пустые глаза на обтянутом кожей лице уставились на всадников. И мгновенно раскрылись - ужасом:

- Хамса фи айник, рабби йа'мик! Пятерню тебе в глаз, пусть Бог ослепит тебя!

Женщина схватилась за что-то под одеждой - видимо, за ладошку Фатимы. Умирающая мать умирающих детей боялась сглаза.

- Не щиплись! - сердито вскрикнул Сенах.

Видимо, сидевший сзади Тарег слишком сильно вцепился ему в пояс.

- Прости, - действительно, пальцы сжались до боли.

- Что она там бормочет?

- Молитвы.

- Чего просит?

- Ничего не просит. Она славит своего бога.

Сенах поперхнулся смехом:

- Я смотрю, ей есть за что поблагодарить!..

В лицо хлестнуло пылью. Оба сумеречника расчихались. За спинами топочущей кавалькады снова послышалось - "о Всевышний, милостивый, прощающий..."

Лаонец злобно буркнул:

- Вот уроды сумасшедшие головой двинутые, психи фанатичные, а расплодилось-то их сколько...

- И?.. - Тарег снова чихнул. Платок ни от чего не спасал на этом сорном ветру.

- Хорошо, что сейчас их много подохнет от голода, а то опять попрут, как два с лишним столетия назад - как саранча. Ты видел, как они в бой лезут? С дикими воплями про этого своего Али, с сумасшедшим блеском в зеницах! Им голову дурят на предмет того, что они после смерти попадут в какой-то там сад с голыми бабами и фруктовыми деревьями, представляешь?!

Пыльный смерч с отчетливым запахом разлагающейся на солнцепеке помойки не дал Тарегу ответить - все потонуло в зловонном секущем мареве.

Сзади поднимался веселый гомон. Придерживая над носом платок, Тарег обернулся: так и есть. С растрепанной женщиной поравнялись бедуинские верблюды. Двое мужчин поднимали на седло несчастную богомолку и ее детей. Женщина висела в их руках как пустой черный мешок. Детей, впрочем, не стали сажать на горб, а принялись пихать во вьюки. За криками не слышно было, плачут они или нет. Довольно гогоча, бедуины лапали пленницу за грудь, глумясь, дергали за непокрытые волосы и прихватывали между ног. Она даже не отбивалась.