Вера Камша - Пламя Этерны

— В том числе и некая Василика?

— Василика? — Ринальди приподнял бровь. — Ах да, Василика... Родимое пятно в виде полумесяца пол левой грудью и черные волосы до колен. Тогда это не страх, а золото. Если моя любовница решила меня продать, то запросила дорого.

— Эория утверждает, что Ринальди Ракан отдал се сначала своим слугам, затем своему псу.

Анакс говорил о брате так, словно его здесь нет. Видимо, это что-то означало, но Диамин не знал, что именно.

— И что говорит пес?

Воистину у этого человека нет ни души, ни сердца!

— Пес убит. Чтобы эория могла бежать, один из сочувствовавших ей слуг подсыпал псу яд.

— Значит, Гиндо сначала украли, а потом отравили для пущей достоверности. Бедняга... Если это, разумеется, был Гиндо, который пропал у меня осенью.

— Ринальди Ракан отрицает свою вину.

— Да.

— Беатриса Борраска настаивает на своем обвинении?

— Мой анакс! Эго сделал он... Он...

— Прошу назвать имя.

— Ринальди Ракан, брат и наследник моего анакса!

— Что скажет Абвениарх?

Богопомнящий говорить не спешил, с многозначительным видом глядя в небо. Его не торопили — как же, непредвзятый и милосердный судия! Наконец он что-то надумал, и Диамни показалось, что он очень доволен собой. Красивая холеная рука поднялась в ритуальном жесте.

— Пусть Беатриса Борраска поднимется на холм Абвениев. Если ее ребенок от семени Раканов, Ушедшие его признают, если нет, не о чем и говорить.

Ай да Богопомнящий! Ай да молодей! Все правильно! Жены анаксов, ожидая ребенка, проходят испытание, ведь Ракан может завещать Силу, которой владеет, лишь мужчине своей крови. Если Ринальди невиновен, Абвении оттолкнут Беатрису и ее дитя.

— Эория готова подняться на холм? — Голубые глаза Эридани не сулили ничего хорошего.

— Да!

— Что ж, — Эридани холодно взглянул на закутанную в четырехцветный плащ женщину и еще холоднее на брата, — быть по сему. Завтра утром эория Беатриса поднимется на холм Абвениев и докажет свою правоту. Если обвинение подтвердится, эпиарх-наследник предстанет перед судом высших эориев. Если нет и если после этого обвинительница не докажет, что ее вынудили оклеветать брата анакса, судить будут ее. До того, как я данной мне властью разбужу силы Ушедших, обвинительница может отказаться от своего слова, а обвиненный признать свою вину, обретя право самому оборвать свою жизнь. И да вразумят Абвении того, кто лжет.

Ринальди пожал плечами и направился в сторону дворца. Перед ним расступались, как перед прокаженным, но эпиарх, кажется, этого не замечал. Четверо воинов, повинуясь взгляду анакса, подошли к Беатрисе. Неистовый, словно бы сжигавший ее изнутри огонь погас, остались страх и безнадежность. Бедная девочка, страшно подумать, что ей довелось вынести, если она решилась открыть свой позор и потребовать суда. Диамни Коро никогда не любил наследника и не верил ему, а после случая у храма Анэма стал бояться Ринальди. Теперь жизнь подтвердила его правоту, но художник дорого бы дал за то, чтобы ошибиться.

— Диамни, — ученик художника попытался улыбнуться, — завтра все прояснится.

— Безусловно. Эрнани.

Прояснится уже этой ночью. Анакс — хороший брат, и он все понял сразу, потому и отложил испытание до утра. Ночью Ринальди исчезнет из Гальтар, и остается молить Абвениев. чтобы негодяй сломал себе шею или убрался за Эврийский пролив.

— Диамни. я... Я должен поговорить с Ринальди. Если он не придет ко мне вечером, я сам схожу к нему, когда все уснут.

— Разумеется, Эрнани. Твое сердце делает тебе честь.

Ты придешь к запертой двери, мальчик, и там, наконец, поймешь, кого ты обожал столько лет.

В комнатах Ринальди было темно и тихо, и Эрнани подумал, что, если брат виновен, его уже нет ни в Цитадели, ни в Гальтарах. Младший эпиарх все-таки прошелся молчаливой анфиладой. Ринальди всегда любил зеркала, но в темноте глядящие друг на друга глубокие стекла производили жуткое впечатление. Эрнани казалось, что он стоит на перекрестье ведущих в бесконечность коридоров, по которым в никуда бредут темные фигуры со свечками.

Это было страшно, юноша чувствовал на себе чьи-то взгляды, за его плечом стоял некто молчаливый, чужой и недобрый, и становилось все труднее убеждать себя, что все дело в обычном страхе человека перед ночью и пустотой. Слишком сильным было ощущение чужого присутствия в молчаливых, словно бы вымерших комнатах. Ринальди бежал, осталась пустота и что-то, чему нет названия.