Райдо Витич - О чем молчит лед

Шахшиман мысли ее уловил и засмеялся:

— Со мной тебе воля, без меня иго. Вот уйду, сама поймешь кто тебе солнце красное. Ждать меня будешь, как братьев не ждала.

Откуда уверенности в нем столько? — подивилась и огорчилась, подозревая, что не зря наг спокоен. Неужто испытание его обществом цветочки, а как оставит ее, так и ягоды начнутся? Что же твориться-то в крепище? Что за морок наги пускают?

— Даже огорчение твое сладкое, — прошептал Шахшиман на деву глянув. — Копи. Заберу все до капельки. А бежать не думай — моя ты и пока жив — шагу от меня не ступишь, сохнуть без меня станешь, в тоске гибнуть.

Не бывать тому! — сжалась Дуса.

— Сама узришь, — усмехнулся. — Помни, Мадуса, что сказал — то и станется. Иначе не было еще.

— Всякое впервые случается.

— Смешна ты! Но потешься — чего б нет?

Дверь открыл, на крыльцо деву вытащил. Весь вечер жуть по крепищу показывал, Дусу выставлял, в пояс ей кланяться заставляя. А на пиру на вечере во главу стола усадил, Ма- Ру погнав. Бесчестье то женщине, что ком в горле, а стерпела. Дусе же хоть под землю провались от стыда.

— Почто так-то? — зашептала Шиману, голову в вине клоня, взгляд в сторону кинуть стыдясь.

— Я тебе честь оказал, ровней при всех показал. Уйду — тебе кланяться станут, ты кнежить будешь, а Ма-Ра ноги тебе мыть станет.

— Больно черна честь твоя.

— Полно, Дуса. Оглянись — любая дева на твое место с радостью кинулась.

— Марины дщери, что твои сестры.

Глянула с тоской на тешившихся: скверное творили без ума да разума. Кружили вокруг костров да не огонь почитая — себя выказывая, не дань уважения природе отдавая, как было исстари — балуясь. Не танец то вровень с сильфами, подобно языкам пламени плавное стремление ввысь — дурь дичливая, безумная. Гогот, топот, тряска вместо привычных Дусе хороводных кружений да песен протяжных, льющихся благодатно, как воды полнокровных рек. Не волхва заповедная, Мать Великую почитающая — волховка, черноту воспевающая, самую тьму к себе призывающая. Страх от того, горе уму и сердцу. А от страха онемение и отупение. Ни мыслей дельных, ни противства скверне.

А тут еще Шахшиман, что льнул к ней, как лист банный. Обнимал, оглядывал, как сестра его нагайна сундуки со златом. Дурман в его взгляде, дурман в голове девушки, дурман вокруг. Веселье истовое, дурное.

«Омороченные, все как один», — понимала ранова дочь, но пальцем пошевелить не могла, чтоб хоть с себя и ближних заклятье морочное снять. Статуей льдистой сидела от объятий змея заледеневшая, от ужаса, что душу зябью окутал. Подумать — стыд. Что с ней, что с другими делается — скорбь Щурам, беда роду.

Краснеть бы ей, рдеть зарянкой от похабства Шахшимана, что прилюдно ласку ей выказывал, а она что снег бела, что идол Щурий каменна.

— Хорошшшаа, — протянул, волос долгий огладив, сквозь пальцы шелк ржаной пропустив. На Ма-Ру уставился.

— Как есть красна, — кивнула та, чуть не лбом до столешницы.

— Заботу о ней, как о своей дочери положи. Хозяйка она теперь здесь.

— Так, Шах Шиман, — опять кивнула.

Где ж гордость твоя кнежья? — с горечью глянула на нее Дуса.

— Завтра лебедицы твои со мной пойдут, братьев моих погреют в дороге. И бой примут — добро их кады обучили, постоят за наше. Ты же с Шимаханой рабов ниже отправь. Пора еще крепища ставить, пора ширить владения.

— Руссов род заградой по окраине реки встал.

— Вернусь — погоним. Пока же сама справляйся. Руду для резов Батур тебе явит, рабов для добычи сама наберешь.

Дуса слушала и шевельнутся боялась — рука, что оглаживала ее, волос мяла — душу зябью брала, а речи и вовсе кукожили. Что задумали — явным стало и боль от того от края до края. «Врата бы закрыть, врата!» — билось истово в виски: «Ой, Щуры, где ж вы?!»

Шах плошку с мутной водицей ей подал:

— Испей, спадет забота. Не твоя она, не тебе дадено. Одно твое — моей быть, сынов родить, — зашептал на ухо.

— Не буду, — губы упрямо сжала, отворачиваясь от противно пахнущей мути — не то в ней, ой не то. То ли погибель, то ли сам дурман полной мерой встал.

— То не вено, то вино. А где вино, там нет вины, — нашептывал, ладонью голову деве клонил к питью. — Нет в нем тоски и печали — радость в нем живет заповедная. Забвение защитное от печалей. Сила куражная, та, что горы свернет.

— К чему? — выдохнула, отринув плошку. Расплескалась водица, запах разнося острый, терпкий, хладно — болотный — навий.

— Просто, — улыбнулся вместо недовольства змей. В рот вина набрал и губы Дусы накрыл, силой ей хмель отдавая. Горько во рту Дусы стало, противно, дух перехватило. Зашептал змей в лицо, ладонями сдерживая. — То твой пир, последний девичий. Ночь святая. А по утру ты пред всеми своими женой моей станешь, как Щурами вашими положено. Моим же племенем подругой главной, ровной Шаху. По чести беру, честь оказываю.