Елизавета Дворецкая - Перст судьбы

— Ты вспоминал обо мне? — тихо спросила она.

Раньше ей о многом хотелось с ним поговорить, но сейчас она не могла придумать ни одного слова, которое не казалось бы неуместным и ненужным.

— Да. Не знаю, — честно ответил он.

Он редко вспоминал о ней, будто мыслям о девушке не было места там, где он пребывал, но сейчас казалось, что ее лицо, широкие брови, глаза, разлохмаченная и мокрая от растаявшего снега коса всегда жили на дне его души.

Он тоже не знал, что сказать, но по его глазам она видела, что разговоры ему вообще не нужны. Стейн словно бы вбирал взглядом ее всю, и под этим взглядом Велемила дрожала все сильнее. Но это был не страх, а то дикое возбуждение, которое заставляет людей скакать, прыгать, вопить и открывает дорогу в душу каким-то иным силам, тем, что приходят в земной мир в эти пограничные ночи. Он сам сейчас был полон дыхания леса, и это передавалось ей. Они казались выходцами из разных миров: мужского и женского, леса и очага, коренной словенской знати и варяжских пришельцев. Но эта ночь, соединяющая старый и новый год, соединяла разные миры и тем позволила им встретиться.

— Ты стал совсем другой, — сказала она о том, о чем думала.

— А ты нет.

Он хотел сказать, что рад ее видеть не изменившейся… но «рад» — это не то слово. Он просто начал дышать как-то по-другому, когда увидел ее. А она вглядывалась в его лицо, будто хотела найти того, прежнего Стейна, которого когда-то позвала воровать кур, потому что он как-то сразу ей понравился. А может, получше узнать этого, носящего теперь какое-то новое лесное имя, о котором ей не полагается даже спрашивать. И этот новый Стеня, заросший щетиной, похудевший, отчего его варяжские скулы и высокий лоб стали сильнее заметны, жесткий взгляд, отросшие волосы, плохо расчесанные и наполовину мокрые от растаявшего снега, так поразили ее, что она притихла и растеряла свою обычную бойкость. Он притягивал и пугал ее, как огонь в зимнюю ночь; хотелось прикоснуться к нему, но было страшно обжечься.

Она все-таки встала, подошла к нему вплотную, чувствуя, что сердце сейчас разорвется — так сильно оно билось. Стейн только поднял голову, не сводя с нее глаз.

— Я… по тебе скучала, — сказала она, не уверенная, что скучала именно по этому Стейну, который сейчас сидел перед ней.

Он ничего не ответил, не сказал, что тоже скучал. Она осторожно протянула руку, будто он мог укусить, как настоящий лесной зверь, провела по его волосам, по щеке. Потом обняла его за шею и прислонила к себе его голову, словно пытаясь этим унять стук сердца и преодолеть наконец эту невидимую грань между ним, лесным существом, и собой. Стейн тут же обхватил ее обеими руками и крепко прижал к себе. Она склонила голову и прильнула лицом к его волосам; смешанный запах мужчины и лесного костра, такой влекущий и будоражащий, пронзил ее насквозь, наполнил блаженством и теплом, подчинил все мысли одному стремлению. Лес дохнул на нее и завладел ее волей; только сейчас, в этот миг, а не в начале вечера, когда напялила волчью шкуру, Велемила по-настоящему шагнула за грань привычного бытия, где все не так, как здесь. И там ждал ее тот, кто был ей так нужен.

Стейн поднял голову и потянулся к ней; она наклонилась и припала губами к его жадно приоткрытым губам. Он посадил ее к себе на колени и продолжал целовать, нетерпеливо и страстно, его рука шарила по шкурам Марены-волчицы, под которыми найти саму девушку было довольно нелегко. Тогда он снял ее со своих колен, поставил на пол и рванул шкуры, и так растрепанные во время возни в снегу. Шкуры упали, Велемила осталась в обычном овчинном кожухе. Стейн сбросил на пол свои накидки, потом снова взял девушку на руки и положил на этот ворох шкур, склонился над ней, продолжал жадно целовать ее лицо и шею, с которой торопливо размотал платок, а потом развязал пояс на ее кожухе и распахнул полы. На это он не имел права: развязать на женщине пояс может только ее муж или же она сама. Для другого мужчины попытка сделать это считается причинением бесчестья и карается весьма сурово. Но Велемила даже не подумала, а знает ли Стеня, что уже сделанное сейчас им равняется насилию над знатной девой, да еще носящей священные звания. Она чувствовала себя добычей волка, не подвластного человеческим законам. Потому-то девочек с двенадцати лет учат: не выходи из дома в волчий вечер, поймают — пеняй на себя, с них не спросишь. Но она сама пошла искать его, потому что больше не могла выносить разлуки и больше всего на свете хотела быть с ним. Она знала, что «волки» выходят к жилью распоясанными и одичавшими: лес отучает от вежества, но зато дает могучую дикую силу. И эта сила, этот мощный страстный поток, исходящий от него, этот жгучий голод захватывали ее, туманили разум. Раньше он не мог быть с ней так смел и нетерпелив, не мог взять ее как то, что берут по праву. Только в этот единственный вечер он имел право даже не спрашивать ее согласия. Распахнутый кожух сковывал ее руки, и она не могла бы противиться, даже если бы хотела; но она получала отчаянное наслаждение уже от того, что ощущала себя в полной власти мужчины-волка, и даже сознание собственного бессилия доставляло ей неведомое ранее удовольствие.