Лада Лузина - Меч и Крест

— Отец спасал тебя, — наставительно произнес Демон. — Кабы не он, ты была бы уже мертва. Ты сама рассказала о страшном обряде. О том, почему Кылына должна стать третьей. Третьей должна быть Киевица! А кто еще идеально подходил на эту роль? Кто в ответ на «Она умрет ради меня» ответил «Умру», подтвердив свою волю? Больше всего я боялся твоей любви к нему. Любви, склонной давать слишком много обещаний. Но к счастью, твоей любви боялся не только я…

— Любовь? Ключ? — обезумела Маша. — Город забрал у меня ключ!

— Отец не мог отдать тебя мужчине, — сурово сказал он. — Киевицы принадлежат только своему Городу. И твой Город нуждался в твоей помощи.

— Он отнял у Миши единственного ребенка? В наказание за…

— Ты знаешь сама, — веско пресек Машин Демон, — то, что произошло сегодня, — произошло по его вине!

— Но если бы он позволил мне остаться, ничего бы не произошло! Ни-че-го, — отчеканила она по слогам. — И того, что сегодня, — тоже! Киев не погиб! За что же тогда? Так страшно? Сына, голос жены…

— Жизнь.

— Жизнь? — обмерла Ковалева.

— Но ты попросила, чтобы Отец оставил ему ее, — с расстановкой произнес ночноглазый. — И Отец отдал ее тебе. Он вылечится. И будет жить. Демон оставит его. Но и гений оставит тоже…

Маша поспешно открыла истерзанный альбом, проверяя прозвучавшие слова по неопровержимой дате жизни и смерти: «1856–1910» — Миша проживет еще семь лет!

— Потому, что ты любишь его, — сказал Демон.

— Потому, что я… — Маша заныла.

«Проживет…» — было хорошо.

А прелюбодеяние — очень плохо!

Гений — добро, а демон — зло.

Зло — Присуха вынула добро из Мира. А Город убил Мира, желая ей добра. Так же как и Кылына, убивая людей, желала добра Городу, убившему ее, потому что его «добро» уже не совпадало с «добром» его Киевицы.

— Не знаю, поймешь ли ты сейчас и поймешь ли когда-нибудь. Но отныне вы трое избраны стоять между светом и тьмой, зная, что в мире нет иной истины, кроме Равновесия, — заговорил ее Демон, и в его интонациях Маше послышалось скорбное сочувствие.

— Ключ… — свалилась на колени она. — Отдай мне ключ, ради… Я не знаю, ради чего! Просто отдай. Потому что иначе… Я сожгу это Город! Я никогда не прошу. Просто не смогу. Слышишь, — заголосила она, блуждая глазами в кронах кладбищенских деревьев. — Я никогда не прошу тебе смерти Саввы! И того, что ты разлучил нас. Что тебе было плевать на меня!

— Ясная Киевица, о чем ты просишь? — высокомерно вопросил ее Демон. — Ключ от ноября 1884? Или жизнь ребенка?

— Но…

Она опала.

Вдруг осознав: желая исправить ВСЕ, бывшее для нее двумя событиями одного дня, она собиралась исправить первое, что ей удастся исправить, не задумываясь, второго — не будет! Ибо, когда она останется с ним — осенней зимой 1884, — заменив опоздавшую на день и восемь лет Надю Забелу, не будет у них никакого сына Саввы, а когда вернет им сердечного сына Савву — некуда будет возвращаться самой.

«Но если сына не будет, какая разница, что он умрет? То есть он и не умрет потому, что его не будет! У нас с Мишей будут совсем другие дети».

Но…

Беда была в том, что Савва — был. Был уже. И то, что было три часа назад, больше не могло стать абстрактным будущим в шоколадной кофейне Семадени. А «другие дети» были безутешной абстракцией. У Миши уже был сын. И он умер. И это было неправильно, несправедливо… Это было «плохо».

— Сына, — еле слышно сказала она.

— Или ключ?

— Папа и мама, они ведь сойдут с ума… — жалобно забубнила Маша.

— Сына или ключ?

— Миша же любил свою жену и был счастлив с ней. А когда не был… Он выбрал сам. Он стал гением, — почти заплакала она, понимая уже, что ее решение было предопределено, а вопрос о выборе — риторическим.

Тот, кто забрал у нее ключ, знал, кого она изберет.

— А Савва ничего не выбирал. Он не виноват. Его смерть незаслуженна!

— Смерти нет, — напомнил Демон устало. — Ее не существует. В природе.

— А это тогда что? — махнула рукой она в сторону беломраморной Елены Осiевны Гарновичъ.

— Это ваш эгоизм, ваш страх и ничтожество, — с достоинством выговорил он. — Вы слишком дорожите своим «Я». И строите памятники, чтобы сохранить хотя бы память о нем, и плачете, когда их сравнивают с землей, потому что нет ничего страшнее для вашей гордыни, чем мысль, что вы станете кормом для червей. Но Кылына осознала истину… Истинная гордыня — в смирении!

— Это истина? — смешалась Маша.

— Уроборос, — потянулся он к ее шее. — Змея, пожирающая собственный хвост! Символ бессмертия природы, которая вечно порождает себя сама, убивает и возрождает вновь. Ибо все в ней уравновешенно. И все едино, и не смерть — стать землей, червем, огнем… Вы одни отделяете себя от Великой Матери. Вы придумали смерть, потому что бессмертие ниже вашего достоинства!