Эрик Ластбадер - Дай-сан

— Когда-то, — сказал он, — ты сделал подарок Ронину. Этот подарок, как видишь, все еще со мной. Я очень ценю ту защиту, которую он мне дает. А теперь я хочу сделать подарок тебе.

Он протянул руку вперед.

— В Хийяне ты как-то сказал Ронину, что кости уже бесполезны. Может быть, это все потому, что они принадлежат другому времени, давно прошедшей и забытой эпохе. Держи, дружище. Это — из пасти вполне современного крокодила.

В подставленную ладонь Боннедюка Последнего он высыпал крокодильи зубы, добытые Ронином в джунглях, на подступах к Ксич-Чи.

Никто не видел его; никто не услышал, как он подошел.

Он был словно ветер в ночи, задувающий через высокие крепостные стены.

Его наставники по джиндо могли бы гордиться им. На темных, промозглых улицах Камадо, где толпился народ, он стал лишь еще одной мимолетной тенью, отбрасываемой неверным светом раскачивающихся масляных фонарей.

Среди фыркающих лошадей, в толпе потных, переругивающихся друг с другом солдат, мимо стай тощих желтых собак, мимо груд грязной, свалявшейся одежды, мимо стражников, сменяющихся в карауле строго по часам, он скользил по гудящим улицам, не замечаемый никем, как будто укрытый плащом невидимости. Это искусство сливаться с толпой было душой джиндо.

Иногда он останавливаются в густой тени, прислушиваясь к обрывкам разговоров. Он пробирался к определенному строению из дерева и камня, длинная тихая терраса которого ничем не отличалась от террасы любой другой казармы в Камадо. Но он-то знал, что казарма, куда он шел, была далеко не обычной.

Он обошел строение сбоку, скользнув в кромешную тьму бокового проулка, заваленного мусором. Из-под ног во все стороны с визгом бросились крысы. Он замер, дождавшись, пока они не успокоятся, а когда снова тронулся с места, они уже не издали ни звука.

Через небольшое неосвещенное окошко он проворно забрался внутрь, в темноту здания.

Приоткрыв деревянную дверь, он увидел двух воинов в дальнем конце длинного узкого коридора, освещенного факелами из промасленного тростника, расположенными через равные промежутки. Его дверь находилась как раз посередине между двумя факелами. Даже если бы он выбирал специально, он не нашел бы лучшего места.

Он осторожно проверил дверные петли.

А потом рывком распахнул дверь. Петли даже не скрипнули. Движения его рук были неуловимы: две черные металлические звездочки просвистели в воздухе и вонзились в шеи воинов.

Человек в черном отчетливой тенью бесшумно двинулся вперед.

— Все сомнения надо было отбросить сразу.

— Чепуха.

— Нет, дружище, теперь я главный. Я чувствую себя ответственным за все человечество.

— Значит, ты не уверен в своих возможностях?

— Нет, не в моих возможностях. Я не уверен в другом: кто я.

Поддон очага покрылся белым пеплом. Поленья все выгорели, развалившись на кусочки. Среди золы все еще пританцовывали догорающие огоньки.

— Цельных личностей нет. Мы все состоим из каких-то кусков…

— Знай я, чем кончится битва в Ханеде, мне было бы легче.

— Ответ, наверное, где-то в тебе, найти его должен ты сам. Никто другой и не может об этом знать. Когда-то я просто бросал свои кости и на их гранях читал ответ. А сейчас… — Он глубоко вздохнул. — Я устал.

Только теперь, в первый раз за все время их знакомства, Воин Заката увидел, что перед ним смертный. Похоже, время, которое Боннедюку Последнему удавалось обманывать на протяжении многих веков, все же брало свое.

Он улыбнулся.

— Теперь пришел я.

Его шепот разнесся шелестом в полумраке. Тиканье сделалось громче и стало контрапунктом к мелодии их голосов.

— Ты исполнил свою задачу. Вина твоего господина искуплена…

Боннедюк Последний печально покачал головой:

— Нет. Слишком много пролито крови. Человек — это не колос, раскачивающийся под ветром, а жизнь его — не урожай под серпом колдовских созданий. Они не имеют права… Они должны поплатиться за все… Есть Законы на все времена.

— Тогда Дольмен будет разбит.

Пристальный взгляд светло-серых глаз, которые были как будто прорехами в ткани времени.

— Нежели? Что ж, виной тому, что Дольмена призвали в мир, — неуемная алчность моего господина. Возможно, так и должно быть, чтобы именно человек заплатил теперь последнюю цену.

Плечи его опустились. Жест, выражающий полную безысходность. Категоричность смертного приговора, окончательного и не подлежащего никакому обжалованию.

— Сейчас еще рано судить.