Владимир Аренев - Под небом голубым

— неожиданно в это время появилась идея поступить на театральный — готовился. Дар посмеивался в усы и не вмешивался. Пока. Потом, когда пришлось-таки окончательно выбирать (обстоятельства, молодой человек, порой предлагают нам такие задачки, которые ох как не хочется решать! — а нужно) было, наверное, попытаться совместить одно с другим… а может, и не нужно. В конце концов, та жертва — она ведь была уже не первой на алтаре твоего Дара. Существовало лишь одно отличие — тогда ты впервые понял, что сей суровый и безжалостный Бог требует в качестве подношений не цветочки-лютики, а единственный подходящий для него продукт: одиночество. Во всех проявлениях. Но не мнимое — настоящее. То самое, которое можно скрывать за улыбками, приятелями, делами. То самое, которого, возможно, не заметит никто, кроме тебя; скорее всего — не заметит. В этом-то и суть.

12. …еще было подношений, сколько оборванных знакомств, незаконченных разговоров, непрожитых дней; сколько раз пришлось работать в праздники, чтобы окончательно понять: отныне слово «праздник» для тебя теряет всякий смысл. Дар не принимает полупожертвований, он берет все, постепенно, но все. Даже то, о существовании чего ты и не подозревал (да, молодой человек, ваш талант требует постоянной работы — слышите? постоянной). Но ты не жаловался, нет. Потому что (в этом необходимо признаться, хотя бы самому себе) потому что тебе нравилось. Потому что акт Творения, будь то игра на скрипке или же на сцене, игра словами или цветом, — является самым сильным наркотиком. Правда, нужно иметь определенную восприимчивость, чтобы быть способным «ловить кайф». Но подобная восприимчивость относительно легко развивается (тебе ли не знать?), а уж потом… Потом ты «садишься на иглу», и слезть с нее… Ну да, чего там — слезть с нее невозможно. Это все равно, что спуститься с высокой волшебной башни на грязные мостовые, к помойным ямам и дешевым гостиницам. В принципе, можно спрыгнуть (ибо лестницы, чтобы просто сойти, не существует), можно даже — в принципе — выжить после такого прыжка. Но почему-то спрыгивающие предпочитают не выживать. Странные люди. Не потому, что выбирают смерть — потому что спрыгивают. (Так думал вначале. Со временем же понял причину тех немногочисленных прыжков. Понял, но лишь пожал плечами: подобное не для тебя) рано или поздно тоже стали посещать подобные мысли. Позже, стоя на улице города, глядя в свое собственное лицо, скажешь об одиночестве: «Этот зверь растерзает любого, выжрет изнутри — так, что снаружи будет абсолютно незаметно. Но изнутри…» Вот-вот, изнутри. Поэтому и прыгают. Не выдерживают; человеку нужна опора, металлический стержень, невидимая кость, которая не позволяет сгибаться шее. В этой роли может выступать честь, гордость, упрямство — у каждого по-разному. Но, вне зависимости от того, что именно является внутренним стержнем, он помещен не в пустоту, его окружают эмоции, чувства, мысли — все те объекты, которые и становятся жертвой одиночества, его кормом. У тех, кто живет в волшебной башне, внутри, кроме металлического стержня, ничего нету. И со временем стержень начинает прогибаться, не выдерживая нагрузок. Поначалу сие мало волнует, но потом все больше и больше придаешь этому значение — потом, когда становится слишком поздно. Впрочем, не будем лукавить: менять что-либо поздно становится сразу же после того, как ты поднялся на башню и лестница, по которой совершал восхождение, рассыпалась разноцветной пылью. Вс„. Назад дороги нету, а та, которая начинается у балкона и заканчивается внизу, на грязной потной мостовой, для тебя лично никогда не была приемлемой. Поэтому ты продолжал кормить свое одиночество: родителями, друзьями, любимыми (полно, были ли они любимыми или ты только считал так до тех пор, пока не встретил ее? А с другой стороны, не все ли равно — ведь и ее ты тоже) хотел, как все, — жить, как все. А жил, как мог. Репетиции, спектакли, гастроли. Два звонка домой: весной, в день рождения матери, и осенью, в день рождения отца. Любовные истории, которые завершал и начинал с одинаковой легкостью (кое-кто считал: с одинаковым безразличием. Ложь! Просто… просто ты не разменивался по мелочам, всегда считал Дар — более важным, нежели… Ну да, потом захотел что-то изменить, потом, когда уже отвык от того, что может быть и по-другому, что Дар можно рассматривать как вещь второстепенную, важную, но второстепенную. И чья вина в том, что не смог, не успел перестроиться? — пускай даже и хотел, но не сумел… — нет, ничья больше, исключительно твоя: «берите и владейте». А Дар, как мудрая деспотичная мать, только и ждал, сидя в старинном кресле-качалке, глядя поверх очков. И когда ты, отчаявшийся, растерянный, с уходящей из-под ног почвой побежал прочь, кто тебя утешил, дал душе покой? Вот именно, Дар) оставался с тобой всегда, то ли ангелом-хранителем, то ли демоном-искусителем, а скорее всего — в обеих ипостасях, Отцом и Святым Духом. А Сыном ворочалось внутри одиночество. Ты был у них в плену, ты был заключенным в башне, где при желании мог найти все (почти все), кроме нормального выхода. И любил своих тюремщиков, и ненавидел. «Одиночество Божьего дара, как прекрасно и горестно ты!» Поэтому стоял на балконе, с каждым годом все дольше и дольше, задумчиво глядя на разлившуюся внизу гнилым потоком площадь. Отсюда она казалась грязной и неухоженной, но иногда приходили воспоминания, из тех дней, когда ты еще был внизу. Тогда все представлялось другим. Почему же теперь, стоя в башне, на дверях которой, входя сотни вечностей назад, ты прочел слово «гордыня», — почему же теперь, стоя здесь, на балконе, ты видел площадь уродливой и неуклюжей? Почему, почему, почему?! «Ну-ну, сынок», — вкрадчиво обнимал за плечи Дар. — «Пойдем-ка, тут дует, можешь простыть. Пойдем в комнату» (а за кулисами взрывались атомными бомбами аплодисменты, и кто-то, просунув нос в дверную щель, взволнованно сообщал: «Ваш выход!»