Владимир Аренев - Под небом голубым

— нужно было идти) снова и снова, к подмосткам, с каждым шагом сбрасывая с себя лица, надевая то единственное, с которым ты сможешь сейчас жить — сейчас и в продолжение следующих двух часов — «и плевать, что актеров не вызовут на люди, — эта сцена всегда исполняется начерно!..» Выходил. И взрывался сам — Даром, даром. Ради этого, наверное, и жил.

13. …башни есть несколько этажей, у каждой. Кажется, они даже прирастают время от времени. И ты поднимаешься вверх, все выше и выше, надеясь забраться наконец на самую колокольню, схватиться за поросшие мхом веревки, подвязанные к пестикам — и рвануть!.. рвануть так, чтобы мох осыпался мертвыми словами, а из перевернутых колокольных чаш вылился и потек по городу, по всей земле, чистый прозрачный звук, будоража, вырывая из сонного рутинного плена дней… Ты поднимаешься все выше и выше, но колокольня поднимается вместе с тобой, отгораживаясь новыми этажами. Твоим следующим этажом стали роли в кино. Сразу же — первого плана, положительные до отвращения. Но ты не отказался, нет, ни в коем случае! Дар стремился самовыразиться и здесь, к тому же — главные роли это главные роли. Они должны были принести известность, славу — то, что могло способствовать твоему дальнейшему восхождению к колокольне. Правда, поначалу признание хотело сожрать тебя… почти сожрало. Сперва это было на руку Дару — еще одна ступень одиночества, на которую тебе пришлось встать. Шушукающие и недобро зыркающие сотоварищи по ремеслу; скандалы подружки, раздраженной постоянными восторженными букетодарительницами; узнавание на улицах, которое в результате превратило тебя в мрачного угрюмого типа — еще более мрачного и угрюмого. Съемки, работа в театре — на друзей и родителей времени не хватало и раньше, а теперь вообще… «Привет-привет, я как раз собирался позвонить. Да-да, конечно, помню. Да, договаривались, но знаешь… Ну… Ага. Да. Точно. Извини. Непременно. Обязательно. Не знаю, но как только… Разумеется. Ага. Ну, счастливо, передавай привет…» «Мам, с днем рождения! „Где“? Я со съемочной площадки, у нас перерыв пять минут. Да здоров, здоров — что со мной станется? Нормально. Все в порядке. Ну ты же знаешь… Обязательно. …Ч-черт, зовут! Я перезвоню, хорошо? Ну, пока». (Спохватываясь: «Самое главное, пожелать-то ничего не пожелал, дубина! Ладно, завтра позвоню еще раз»… — завтра, разумеется, не звонишь). А лучший друг, неожиданно начинает раздражать. Потому что играет не так, и в резонанс никак не может попасть, и реплику бросает слишком поздно, и лицо поворачивает не так, и… и — между прочим — до сих пор не вернул занятых месяца два назад денег. Не то, чтобы тебе были нужны деньги, но сам факт ужасно действует на нервы. Вот ты, например, никогда не… (вспоминаешь, что бывало, бывало

— и соглашаешься терпеть и ждать еще два месяца, полгода, год — и будешь чувствовать себя при этом героем-подвижником — провалилось бы оно все к чертям собачьим!). И внезапно оказывается, что вообще весь коллектив, все те ребята, с которыми играл, стали чужими, отдалились — пока ты ездил на съемки да со съемок, у них появились новые темы для обсуждений, тебе непонятные, новые шуточки, которые тебя не смешат, новые идеи, которых ты не улавливаешь. И все они — буквально все! — играют почему-то вполнакала, чего ты вытерпеть ну никак не можешь. Это уже слишком, нельзя же так! Что? кто-то говорит, мол, у тебя тяжелый характер? Правильно, но ты же с Даром, а они… у них… одним словом, «не судите да не судимы». Это твое личное дело, каким характером обладать. Не нравится?.. — так и… Но неожиданно, совсем неожиданно на очередную роль приглашают не тебя (хотя ты по своим каналам знал, что именно тебя рассматривали в качестве основного претендента) — берут не тебя, а твоего друга. И ты поздравляешь, растягивая губы в улыбке-усмешке: «Вот ведь, повезло парню. Удачливый. Конечно, нужно поощрять молодых. Ну да, мы с ним почти ровесники, но… есть ведь еще кое-какие критерии… Ну ничего, повезло так повезло. Я даже рад». Только потом понимаешь: слово «даже» выдает тебя с головой, выдает самому себе. Не просто «рад», а «я даже рад». А надо бы без «даже» — да не получается. И — с ужасом начинаешь подозревать — уже не получится никогда. А потом — внезапный, спонтанный разговорчик в кафешке, ты и он, твой /бывший/ лучший друг. Его всезнающая улыбочка, которая тебя всегда раздражала. Остывший кофе в грязно-белых чашечках. Слова, слова, — лучше бы их никогда не слышать! — «Зря ты так. Ты не Сальери, я не Моцарт. Мы почти равны, и поэтому твоя зависть — зависть равного к равному. И тем более это чувство унижает тебя». Плотно сжатые губы. Кивок. Оставленные на столе деньги, на улице — мелкий, мелочный какой-то дождишко, так и норовит плюнуть в лицо. Все вокруг так и норовят заглянуть в лицо — а потом непременно плюнуть. Гостинничный номер (вы сейчас на съемках, в одном и том же фильме, на главных ролях), тусклый свет ночника. Зеркало. В отражении — чужой человек. Ты пытаешься прогнать его, ты садишься перед зеркалом, как в исповедальне, и всматриваешься в лицо напротив — не твое лицо. Медленными расчетливыми движениями хлещешь себя по щекам. Выбиваешь заносчивость, презрение, влажную накипь высокомерия, — так хозяйка выбивает летом во дворе грязный половик. Конечно, до конца не вычистить. Конечно… Но после той ночи ты станешь вести себя по-другому. Слава утратит над тобой власть (почти, почти). Дар — нет. И, разумеется, это не пройдет бесследно. Потому что назавтра, после обоюдных извинений, будете сниматься в эпизоде, где вы