Наталия Сова: Оэл-менестрель

Окна на постоялом дворе близ Флангера были открыты настежь и источали тусклый свет. Внутри стоял чад, в душной желтой мгле шло веселье — некий странник угощал ужином и вином всех без разбору — проезжих горожан, купцов, бродячих ремесленников и нищенствующих монахов. Все давно были пьяны, вопили кто во что горазд, кто-то пытался плясать, кто-то, по-братски обнимая соседа, рассказывал о скорбной жизни своей. Виновник нежданного праздника — хрупкий, улыбчивый молодой человек в новом, очень добротном дорожном одеянии — сидел у окна, поглаживал пламя свечи, попуская его между пальцами, и с интересом следил за происходящим.

Два дня тому назад он, Оэлларо Таллеарт, прославленный придворный менестрель герцога Даррзы, наконец добился разрешения навсегда оставить службу. Решающими были такие его слова: «Ваше сиятельство, я не могу больше выполнять свои обязанности, ибо, слагая песни, всегда наталкиваюсь на непреодолимую стену, отделяющую ложь от правды, а развлекая этими песнями ваше сиятельство, тщетно бьюсь в эту стену, пытаясь сделать несуществующее существующим. К концу каждого пира я разбиваюсь в кровь. Я едва жив, я в отчаянии, пощадите меня, ваше сиятельство». Загадочная эта речь означала, что Оэлларо устал воспевать доблесть герцога, равно как и красоту герцогини, которых никогда в помине не было. Если бы герцог Даррза слушал более внимательно, и был бы чуточку сообразительней, Оэлларо неминуемо провел бы остаток своих дней в темнице. К счастью, герцог подумал лишь, что бедняга слегка повредился в уме, и отпустил его на все четыре стороны, наградив в меру своей щедрости.

Деньги эти Оэлларо счел грязными, лестью и ложью добытыми и решил, что их необходимо пропить. На постоялом дворе он с порога крикнул: «Угощаю всех!» и целый вечер развлекался, наблюдая постепенные изменения человеческих повадок в зависимости от степени подпития.

Народ уже не помнил, на чьи деньги гуляет и больше не поднимал кружки за здоровье щедрого господина. Перевалило за полночь. Удовлетворенно пересчитав оставшуюся мелочь, Оэлларо поднялся было, чтобы отправиться спать, но тут дверь распахнулась с грохотом, и появились новые гости. Впереди — могучий бритоголовый воин с изуродованным шрамами лицом, раскосыми кошачьими глазами и огромным бриллиантом в серьге. За ним — еще четверо, пониже и ростом, и рангом. По внешности и манерам все они явно были жителями Кардженгра, оставалось только гадать, каким ветром занесло их в эти края.

Свободных мест не было. Оглядевшись, бритоголовый указал на стол у камина, где пригрелись за вином и беседой несколько хмельных горожан. Недолго думая, те четверо деловито вышвырнули собутыльников и, наклонив стол, со звоном ссыпали на пол тарелки с объедками, бутылки и щербатые кружки. Теперь вновь прибывших заметили все. Выбежал хозяин.

— Добро пожаловать, у нас сегодня бесплатно, — молвил он, угодливо улыбаясь. — Сегодня за всех платит вон тот благородный господин.

Встретившись взглядом с чужеземцем, Оэлларо вежливо наклонил голову, но тот, не пожелав ответить на приветствие, мрачно проронил:

— Нет.

Это слово вмещало в себя очень многое. «Свое подаяние этот богатенький слюнтяй пусть оставит при себе. Мы сами заплатим за себя и за кого угодно, ибо денег у нас предостаточно, но если вдруг не захотим платить вовсе, тебе придется с этим смириться». Хозяин с кривой улыбкой вернулся на кухню.

Повисло тяжелое молчание. Постояльцы потихоньку стали разбредаться от греха подальше.

И тогда Оэлларо уселся на стол и тихо-тихо начал песню, которую сложил год назад и пел с тех пор всего два раза. Песню о битве с ирнаками у скалы Ощеренная Пасть, о самом кровавом сражении минувшей войны, в котором не знавшая поражений Армия Трех Королей впервые отступила.

Прикрыв глаза, он представил себе то, что требовалось представить. Увидел желтые скалы и тучи пыли, почувствовал запах крови и нагретого солнцем металла, услышал свист горячего ветра, рассеченного длинной ирнакской стрелой. Он явственно увидел эту оперенную бело-черным стрелу против своей груди и снова пережил тот миг, когда время замедляется для того, чтобы перед глазами пронеслась вся жизнь с самого начала, в то время как стрела неторопливо преодолевает расстояние в два пальца. Оэлларо знал, что эта песня всякий раз отнимает у него год жизни, но ее нельзя петь иначе…