Макс Далин - Берег Стикса

– Светик, ты, наверное, ребенка хочешь, – пробормотала Лариса, трогая пальцем завитую прядь, о которой хотелось сказать «локон страсти». – Девочку. А?

Света уронила расческу.

– Уже! Сейчас! В гробу я видела всех этих детей, пеленки и прочую муру! Да еще рожать, расплыться в корову – спасибо! Я еще и не жила как следует, а ты мне про хомут… нет уж… Ну все, теперь на тебя смотреть можно.

Лариса посмотрела. Из зеркала на нее взглянула гламурная дива с выражением усталой томности. Этакая пресыщенная фифа… брр! Вышитые джинсы тесноваты и сидят, как нарисованные. Блузка еще школьных лет, натянулась и обтянула. Секс-бомба. Господи, запретить оружие массового уничтожения!

Но ладно. Пусть будет. Сегодня мы морально разлагаемся.

Вечер был чудесен, вечер был невинен и свеж, фонари разбавляли своим горячим золотом его ультрамариновые чернила. Его запах, запах предощущения весны, воды, рождающейся из снега, набухших в ожидании почек, запах сырого ветра, грубовато-нежного, как нечаянный поцелуй, вздернул Ларисины нервы и вызвал беспричинную радость. Но радость потускнела в метро, которое напомнило сегодняшний ночной кошмар, а когда девушек встретили пригласившие их кавалеры, от Ларисиного весеннего подъема и следа не осталось.

Вечер был чудовищен.

Большая квартира была ярко освещена; стереосистема надрывалась так, что дрожали стены, одна из тех певичек, имя которым легион, пела о любви в выражениях ученицы ПТУ, нанюхавшейся «момента». Пахло парфюмом, мужским и женским, парфюм несло жаркими, тяжелыми волнами, пахло жирной тяжелой едой, пахло потом, спиртным и похотью, а Лариса почему-то не могла сбежать. Кто-то протягивал ей зажигалку – и она прикуривала, кто-то наполнял ей бокал – и она автоматически выпивала, как во сне. Она жевала что-то безвкусное, как кусок промасленной бумаги, ей было тошно, она запивала это какими-то жидкостями, тоже безвкусными в разной степени – кажется, вином, кажется, пивом… Внутренний оператор Ларисы, видимо, был изрядно пьян – изображение перед ее глазами состояло из каких-то мутных смазанных пятен. Музыка стучала по ее нервам, вокруг были мужчины с красными лицами и блестящими глазами, которых Лариса никак не могла запомнить по именам, они говорили о чем-то бессмысленном, и Ларисе хотелось на воздух, на чистый воздух…

Она очнулась на лестничной площадке. Рядом стоял незнакомый человек, высокий, в коже, пьяный, тискал ее руку и говорил:

– …поедем отсюда? Ты, кажется, устала уже? Может, поедем ко мне – отдохнешь…

Лариса на секунду зажмурилась, чтобы собрать разбегающиеся мысли. Вспомнила.

– Знаешь, Саша, – сказала, поднимая глаза, очень серьезно, трезво и членораздельно, – вот я сейчас пойду к черту, а ты – за мной, след в след. Хорошо?

Багровое лицо ее собеседника побагровело еще больше.

– Я не Саша, я – Паша, – сказал он с горчайшей обидой. – Ты уже третий раз путаешь.

– Прости, – кротко сказала Лариса. – Сам понимаешь – Саша, Паша – какая разница…

Потом она одна брела по темной пустынной улице, и холодный ветер потихоньку приводил ее в себя и отмывал ее душу. Она думала.

Они говорят, что опасность угрожает мне от Ворона, всплывал перед глазами мерцающий текст. Но где та светлая ясность, которую он оставил мне, уходя? У меня было столько сил, столько радости – где это все? Гости клуба, мама, Света, Антон, эти Саши-Паши… они всю мою радость вытянули. Высосали. Досуха. Ворон, милый, где ты? Ну где же ты?

Они растерзают меня на части, если ты мне хотя бы: не приснишься…

Лариса шла по обледенелому тротуару, между фонарями, из света в тень, из тени в свет, и слезы текли по фирменному тональному крему у нее на щеках, не смывая его…

Римма стояла посреди высокого круглого зала, освещенного ярким белым светом.

Пол зала, бледные мраморные плиты, был засыпан лепестками красных цветов; по лепесткам, как по ковру, к ней шел, мягко ступая, ее астральный наставник.

В сегодняшнем видении он имел почти человеческий облик. Свечение, исходившее от его мощной фигуры, мешало Римме различить подробности, но она все-таки видела, что на нем – что-то вроде белоснежной тоги с пурпурными лентами, золотая цепь, золотой обруч на стриженой голове… Его лицо Римма, как всегда, не могла разглядеть – в мозгу оставалось только впечатление белого сияния и острого всепроницающего взгляда. От взгляда у Риммы мороз полз вдоль спины.

Она никогда не понимала, что за чувства испытывает, когда наставник глядит на нее. Пожалуй, это была смесь благоговения, преклонения и почтительного страха. Наставник снисходил до нее – воплощение сил, стоящих неизменимо выше ее, смертного человека, хоть и просветленного.