MarInk - Жизнь в зеленом цвете - 7

Он - не такой. Его одиночество не похоже на слюнявые многостраничные страдания книжных героев, у которых есть всё, чего нет и никогда не было у него самого. Его одиночество - это маленький зверёк, гладкий, как змея, юркий и доверчивый со змееустом. Оно приходит по вечерам, когда он сидит над книгами или сосредоточенно чертит на пергаменте схемы с именами слизеринцев: кого, как, когда и зачем заинтересовать. Кому незаметно польстить, кому небрежно помочь, кому поубавить спеси меткой фразой и спокойной демонстрацией силы. В такие минуты одиночество сворачивается у него на груди холодным клубком, почти таким же холодным, как стены слизеринских подземелий. Оно мурлычет - неслышно, так, что об этом знает только он. Это мурлыканье - звук, с которым схватывается льдом вода, с которым души выбиваются из тел жёстким пинком Авады Кедавры, с которым останавливается изношенное стариковское сердце, с которым скала тысячу лет превращается в песок. Он никому не говорит, конечно же, но иногда ему страшно. Это единственное, чего он боится - смерть. Но как поменять одно одиночество на другое, он не знает; наверное, это вовсе никак нельзя сделать. Если бы одиночество не мурлыкало, было бы совсем замечательно. Но часто он застывает, не донеся кончика пера до пергамента, и слушает этот звук. Тихий, мирный… такой естественный.

Такой пугающий.

Он всё чаще старается не оставаться один, чтобы не было холодного клубка смертельного одиночества; ему не нужны другие люди, он всю жизнь был один, но такое одиночество пришло к нему только после того, как однажды, уже в Хогвартсе, он поклялся себе, что никогда не умрёт. Одиночество было напоминанием о смерти; у римских императоров были рабы, которые не занимались ничем, кроме как тем, что произносили в разгар пиров: «Помни о смерти!». Он считает, что это очень нерациональное расходование рабов. С памятью и смертью император разберётся сам, а вот рабы должны заниматься чёрной работой. Для того они и предназначены судьбой, не так ли?

Он превосходит благородством происхождения любых маггловских императоров. Его предок - сам Салазар Слизерин, основатель Дома Змеи, великий тёмный маг, не подозревавший, что когда-нибудь его потомки превратятся в такие ничтожества, как семья Гонтов. И уж тем более он не мог знать, что к его крови примешается маггловская… кровь Риддлов, считавших себя точкой отсчёта не хуже гринвичской обсерватории и оказавшихся совершенно беспомощными перед ним и его яростью.

А он был в ярости. Он ожидал найти тех, кому был родным по крови - а увидел надменных магглов (это так же смешно, как если бы тараканы на хогвартской кухне вздумали основать суверенное государство) и выжившего из последнего ума мага (более жалкого зрелища, пожалуй, и не изобрести). Он убил магглов, потому что такие, как они, не должны зря переводить воздух, и подставил мага, позволив, впрочем, ему жить.

Если бы он знал, где похоронили его мать, он пришёл бы к ней на могилу - плюнуть в изголовье, разбить вдребезги крест или камень с именем. За то, что умерла и оставила его, за то, что влюбилась в смазливого маггла, в кусок грязи, отдавший ему своё лицо, за то, что отказалась от своей магии, от наследия. Но она надёжно бросила его, успев лишь дать имя - отвратительное маггловское имя; её тело давным-давно сгнило где-то далеко, её имя не сохранилось нигде, кроме памяти нескольких человек. Ей всегда было плевать на него… как и прочим, кто когда-либо окружал его. Даже вестник мира магии, Альбус Дамблдор, посланный судьбой, чтобы вручить «зверёнышу», как его звали в приюте, приглашение в Хогвартс, отнёсся к нему, как к врагу; смотрел с подозрением, играл в игры «кто кого сломает». Первый раунд остался за Дамблдором, но все последующие - он поклялся себе - будут за ним.

Мурлыканья одиночества не слышно, когда рядом кто-то есть; одиночество пугливо, при других людях оно растворяется, почти оставляя иней на груди. И никаких посторонних звуков. Только голоса - сначала заинтересованные, потом подобострастные.

Люди так предсказуемы.

Люди так управляемы.

Среди них нет никого, кто дал хотя бы тень повода не презирать, не ломать. Никого, кого можно было бы хотя бы уважать.

Он не любит людей, и они не любят его.

В этом есть своя гармония - холодная, самодовольная, как одиночество.

* * *

«12.12.

Вынужден признать, что ошибался, когда думал, что гриффиндорцы не годятся вовсе ни на что. Как это ни странно, они годятся в дипломаты… по крайней мере, Поттер - так точно. Сколько раз за это время он унимал готовые вспыхнуть ссоры! Я язвлю, говорю гадости, порываюсь уйти - и ему хватает слова, поцелуя, а иногда даже взгляда, чтобы меня утихомирить. И я делаюсь тихий и послушный, как хаффлпаффец. Может, это какая-то область магии, про которую я ничего не знаю? Если так, то это очень специфическая магия, которой могут пользоваться только люди с мягкими губами, взъерошенными волосами и смуглой кожей, тонкие, точёные, хрупкие. Люди, каких на свете очень мало. Я вот знаю только одного.