Генри Каттнер - Ярость

Сэм стоял неподвижно, наблюдая, как два цвета сливаются вместе, образуя третий, расползающийся бледными полутонами и пульсирующий с завораживающей частотой. На пятно было почти больно смотреть.

Он резко опустил бинокль и вопросительно взглянул на Хейла. Свободный Компаньон улыбался, и на лице его было написано искреннее восхищение.

— Ты сильный человек, — сказал он с нескрываемым одобрением. — Ты первый, кого не подчинила сирена. В основном люди не могут отвести от паутины глаза. Тебя, наверное, не так-то легко загипнотизировать.

— Совсем нелегко, — угрюмо отозвался Сэм. — Пытались. Так что это за дрянь там внизу?

— Дальняя родственница организма, который называют Плащом Счастья. Ты наверняка знаешь про Плащи Счастья. Эти твари устанавливают контакт с нервной системой своей жертвы и пожирают ее живьем. Она даже не сопротивляется, потому что Плащ подключается к центрам удовольствия. Паутина сирены действует так же, просто наземный вариант. Смотри и увидишь.

Сэм поднял бинокль. На этот раз он сфокусировал его прямо на цветном пятне. В первое мгновение было просто невозможно понять, что же представляет из себя сирена, потому что его чувства снова были парализованы, и он не воспринимал ничего, кроме болезненного наслаждения мерцанием цветов.

Он стряхнул с себя охватившую его одурь и сосредоточился. Перед ним была большая паутина, казавшаяся старой, как сами джунгли. Если прикинуть ее размеры относительно бегущих ей навстречу людей, то получалось около пяти метров в диаметре. Она была натянута между двумя деревьями, как самая обычная паутина, только сплетенная из толстых канатов, зацепленных внизу за корни, вверху за ветки. В середине была тугая, тонкая мембрана, непрерывно вибрирующая и переливающая разными цветами, причем каждая новая гамма казалась еще более тонкой, чем предыдущая. Вибрация все ускорялась, и казалось, что вся паутина дрожит мелкой дрожью.

Едва различимый звук достигал ушей Сэма, запаздывая относительно радужного мерцания: звенел каждый канат, звенела мембрана. Это была не музыка, а скорее странный набор ритмов. Песня сирены отзывалась не в ушах, а в самих нервах, заставляя их дрожать вместе с паутиной.

Паучиха-сирена изо всех сил старалась соблазнить бульдозер. Она загоралась самыми гипнотическими сочетаниями красок, вспыхивающими перед его бронированной мордой. Казалось, ничто не сможет устоять перед чарами, которыми она хотела смутить электронные нервы и стальное сердце.

На какой-то миг возникло ощущение, что бездушная машина тоже поддалась гипнозу.

Но если бы она поддалась, то людей, которые бежали следом, можно было бы считать погибшими. До Сэма доносились только слабые отголоски пения сирены. Но он почувствовал, что его мозг начал периодически отключаться, не воспринимая ничего, кроме мерцания цветов. Он понимал, что будь он с теми, кто бежит сейчас за бульдозером, он, так же как и они, несся бы сейчас, не разбирая дороги, чтобы скорее броситься в объятия сирены.

— Я слышал про это, — проговорил он как во сне, — давным давно, в Греции… еще Гомер писал…

Все остальное заняло несколько секунд. Сирена звенела и переливалась до последнего мига, словно обещая небывалые наслаждения… Тупое рыло бульдозера в очередной раз нырнуло вперед и прикоснулось к ее сердцевине.

Мембрана рванулась вперед и плотно облепила его. Канаты натянулись, сделавшись вдвое тоньше и затрепетали последней, почти экстатической нотой. По-видимому, произошел слабый электрический разряд, потому что после того, как сирена сладострастно прижалась к броне, машина на какое-то мгновение остановилась и Сэму показалось, что даже бульдозер содрогнулся в ответ на ее прикосновение…

Потом он пополз дальше.

Канаты паутины становились все тоньше, натягивались все туже, превращаясь из ослепительно-сверкающих в бледные, почти белые. Они звенели на такой пронзительной ноте, что ухо их уже не воспринимало, только нервы отзывались на их агонизирующую вибрацию, перешедшую в ультразвук.

Наконец, канаты лопнули. Сирена сжалась в последней конвульсии, и облепившая бульдозер мембрана вспыхнула совершенно немыслимой гаммой. Потом она обесцветилась и безжизненно сползла вниз. Клацающие гусеницы подмяли ее под себя и поволокли за собой.

То, что еще секунду назад сияло неописуемой красотой, валялось на траве, как грязная тряпка, конвульсивно подрагивая каждый раз, когда лопатка гусеницы вдавливала ее в землю.