Хартман Рейчел - Серафина

Зейд заманила меня наверх под предлогом урока физики, а потом в мгновение ока схватила, и вот я уже висела за парапетом в ее вытянутой руке. Ветер визжал в ушах. Я проводила взглядом свою туфлю, которая сорвалась с ноги, и стукнувшись о корявые головы горгулий, упала на камни соборной площади.

— Почему предметы падают вниз? Ты знаешь? — спросила Зейд так мягко, будто вела урок в детском саду.

Ответить не получилось от ужаса. Я уже потеряла вторую туфлю, да и завтрак во мне едва держался.

— На нас все время действуют невидимые силы, и их воздействие предсказуемо. Если я сброшу тебя с этой башни, — тут она встряхнула меня, и город завертелся, словно водоворот, готовый меня проглотить, — то ты будешь падать с ускорением в тридцать два фута в секунду в квадрате. Так же как моя шляпа. Так же как только что твоя обувь. Нас всех тянет к гибели совершенно одинаково, с той же самой силой.

Она имела в виду земное притяжение — драконы не очень сильны в метафорах — но ее слова отозвались у меня глубоко в душе. Невидимые факторы, влияющие на мою жизнь, в конце концов погубят меня. Мне показалось, я всегда это знала. Выхода не было.

Орма появился вроде бы из ниоткуда и совершил невозможное — спас меня, ничем не показывая, что спасает. Лишь годы спустя я поняла, что этот трюк подстроили цензоры, чтобы проверить эмоциональную стабильность Ормы и его привязанность ко мне. После случившегося у меня появился глубокий и неослабный страх высоты, но, как ни странно, драконов опасаться я не начала.

Тот факт, что меня спас дракон, никакой роли здесь не сыграл. Никто не удосужился сказать мне, что Орма — саар.

Когда я достигла одиннадцати лет, в наших с отцом отношениях настал кризис. Я нашла спрятанную в комнате наверху мамину флейту. Папа запретил воспитателям учить меня музыке, но прямо не сказал, что мне нельзя учиться самой. Я же наполовину юрист, я всегда замечала лазейки. Я играла тайком, когда папа был на работе, а мачеха — в церкви, и неплохо разучила небольшой репертуар народных мелодий. Когда папа устроил праздник в канун Дня соглашения, годовщины наступления мира между Гореддом и драконами, я спрятала флейту у камина, намереваясь устроить его гостям импровизированное представление.

Папа нашел флейту первым, догадался о моих планах и увел меня в мою комнату.

— Ты что это задумала? — воскликнул он. Никогда еще я не видела у него такого дикого взгляда.

— Устыдить тебя, чтобы ты разрешил мне брать уроки, — сказала я. Мой голос был спокоен, в отличие от меня самой. — Когда все услышат, как хорошо я играю, они подумают, что ты глупец, потому что не…

Он оборвал меня резким движением, вскинув руку с флейтой так, будто собирался ударить. Я сжалась, но удара не последовало. Когда я осмелилась снова поднять глаза, он с силой грохнул флейту о колено.

Она сломалась с тошнотворным треском, словно кость, словно мое сердце. Потрясенная, я упала на колени.

Папа уронил обломки инструмента на пол и отпрянул на шаг. На лице у него был такой же кошмар, как у меня на душе, будто флейта была частью его самого.

— Ты никогда этого не понимала, Серафина, — сказал он. — Я стер все следы существования твоей матери, переименовал ее, перекроил, придумал ей другое прошлое… Другую жизнь. Осталось лишь две вещи, которые по-прежнему могут нас погубить: ее невыносимый брат — но за ним я слежу — и ее музыка.

— У нее был брат? — спросила я глухим от слез голосом. У меня так мало осталось от мамы, и он забирал даже это.

Папа покачал головой.

— Я пытаюсь нас защитить.

Щелкнул замок — выходя, он запер меня в комнате. Это было не обязательно; я все равно не могла бы вернуться на праздник. Мне было дурно; я опустила голову на пол и зарыдала.

Я так и уснула на полу, не выпуская из пальцев остатки флейты. Первой моей мыслью по пробуждении было: надо подмести под кроватью. Второй — в доме до странности тихо, учитывая, как высоко стоит солнце. Я умылась в тазике, и холодная вода прояснила мои мысли. Конечно, все спали: вчера был канун Дня соглашения, все бодрствовали до рассвета, так же как королева Лавонда и ардмагар Комонот тридцать пять лет тому назад, когда составляли договор о мирном будущем для обоих наших народов.

Это означало, что мне не выйти из комнаты, пока кто-нибудь не проснется и не выпустит меня.

У моего немого горя была целая ночь, чтобы превратиться в гнев, и это сделало меня безрассудной — точнее, настолько близкой к безрассудству, как у меня только могло получиться. Я укуталась потеплее, привязала кошелек на руку, распахнула створки и вылезла в окно.