Мэгги Стивотер - Похитители грёз

Свесив руку из окна и глядя на нее глубоко равнодушно, Кавниски стряхнул осколки стекла со своей кожи на траву. На две секунды позже у него бы не осталось рук, о которых можно было бы беспокоиться. У Ронана не было бы лица.

— Эй, — произнес Ронан. — Не трогай мои вещи.

Кавински повернул глаза с тяжелыми веками к Ронану, подняв брови.

— Проверь это.

Он поднял свой нагреженный предмет: диплом в рамке. Джозеф Кавински, закончивший Академию Аглионбай с отличием. Ронан не видел ни одного, чтобы определить, была ли эта кремовая бумага настоящей, а формулировка точной. Но он опознал забрызганную подпись с писем из Аглионбая. Художественные каракули ректора Белла были легко узнаваемы.

Быть впечатленным противоречило принципам Ронана, еще больше — показать это, но точность и детализация были поразительны.

— Ты слишком эмоционален, Линч, — сказал Кавински. — Это нормально. Я понимаю. Если бы у тебя были яйца, было бы по-другому. — Он постучал себе по затылку. — Это Волмарт [54]. Просто приди за электроникой, стащи какой-нибудь телевизор и свали оттуда. Не погрязни там. Это бы помогло.

Он сделал жест в сторону порошка, все еще рассыпанного по приборной панели. Едва заметного. Милое воспоминание о порошке. Ронан покачал головой. Он мог чувствовать взгляд Гэнси на себе.

— Как хочешь. — Кавински достал еще упаковку пива с заднего сидения. — Готов?

И они уснули. Они грезили и грезили, и звезды сделали круг над головой и пропали, а луна спряталась в деревьях, и солнце двигалось вокруг автомобиля. Машина заполнилась невозможными предметами и жалящими растениями, поющими камнями и кружевными бюстгальтерами. Когда сгустился полдень, они выбрались из машины, сняли потные рубашки и грезили на жаре. Предметы, слишком большие, чтобы поместиться в машине. Снова и снова Ронан проваливался в лес в своих потрепанных снах, пробирался между деревьями и что-нибудь крал. Он начал понимать, что имел в виду Кавински. Грезы были побочным продуктом всего, а сон был неважен. Деревья — лишь препятствие, своего рода сломанная охранная система. Как только это замкнулось в его мозгу, он смог забирать предметы из головы, не беспокоясь о том, что сам сон их повредит.

Свет растягивался длиньше и тоньше, почти исчезая, а потом была ночь с ее дразнящим отражением сотни автомобилей. Ронан не знал, прошли ли уже дни, или это была такая же ночь, как и раньше. Сколько времени назад он разбил Свинью? Когда был его последний ночной кошмар?

А затем настало утро. Он не понимал, это уже прошедшее утро или совершенно новое. Трава оказалась мокрой, капот Митсубиши покрыт бисеринками пота, но сложно сказать, прошел ли дождь, или это всего лишь роса.

Ронан сидел у заднего крыла Митсубиши, гладкая поверхность охлаждала голую кожу спины, и с жадностью поедал Twizzlers [55]. Такое чувство, будто бы они плавали в алкоголе внутри него. Кавински проверял последнюю работу Ронана — цепную пилу [56]. После того, как он убедился, что она работает, он искалечил несколько шин у других Митсубиши, а потом присоединился к Ронану и взял одну Twizzler. Он был слишком под кайфом, чтобы есть, чтобы его заинтересовали другие предметы, кроме основного.

— Ну? — спросил Ронан.

Кавински разорвал пилой маленькие кусочки резины напротив своего лица и голой груди. Он ответил:

— Теперь ты грезишь Камаро.

Теперь все казалось просто.

Таблетка. Пиво. Сон.

Камаро стояла среди деревьев пригрезенного леса: не труднее для воображения, чем любые другие объекты во сне, преследуемые Ронаном. Камаро была просто больше.

Зайти.

Выйти.

Не говоря ни слова, он положил руку на ручку дверцы. Над головой дрожали листья деревьев; где-то вдали всхлипывали птицы. Девочка-Сиротка наблюдала с другой стороны машины. Она покачала головой. Он приложил палец к губам.

Очнулся.

Он открыл глаза утреннему небу, а там стояла она. Сияющая красная Камаро. Не идеальная, идеальна в своей неидеальности, с потертостями и в пятнах, как Свинья. Вплоть до царапины на двери, где оставил её Гэнси, загнав машину в куст азалии.

Первым ощущением была не радость, а облегчение. Он не напортачил — он вернул Свинью, он мог вернуться на Монмаут без мольбы. И тогда его накрыло счастье. Это было похлеще зеленых таблеток Кавински. Его утащило в эмоции. Они пьянили и щекотали нервы. Он так гордился коробкой-паззлом, солнечными очками, ключами. Каким тупицей он был тогда, похожий на ребенка, влюбленного в нарисованный им же рисунок карандашом.