Мэгги Стивотер: Похитители грёз

Секрет — странная штука.

Существует три вида секретов. Первый вид — про него все знают, и для него требуются как минимум двое. Один его хранит. Другой о нем никогда не узнает. Второй вид посложнее: когда хранишь тайну от самого себя. Каждый день тысячи признаний утаиваются от их потенциальных исповедников, от каждого из этих людей, чьи никогда не-признанные-самому-себе-секреты сводятся к двум простым словам: мне страшно.

А потом идет последний вид секретов, самый сокровенный. Секрет, о котором никто не знает. Возможно, об этом секрете было известно, но потом он канул в Лету. Или, может быть, эта непутевая загадка, заумная и неприкаянная, не была обнаружена, потому что её просто никто не искал.

Иногда, в крайне редких случаях, тайна остается нераскрытой, потому что она слишком большая, чтобы её мог вместить один разум. Она слишком странная, слишком объемная, слишком ужасающая, чтобы размышлять над ней.

У всех нас есть свои секреты. Мы либо сами их храним, либо от нас их хранят. Игроки или игрушки. Секреты и тараканы — вот что останется нам в конце.

Ронан Линч жил со всеми видами секретов.

Его первый секрет касался его отца. Найл Линч был хвастливым поэтом, музыкантом-неудачником, слегка очаровательным патологически невезучим воспитанником Белфаста, но рожденным в Камбрии, и Ронан любил его, как не любил никого на свете.

Хотя Найл был груб и зол.

Линчи были богаты. Чем занимался Найл, оставалось загадкой. Он пропадал месяцами, хотя, трудно сказать, было ли это вызвано построением карьеры или тем, что он был подлецом. Он всегда возвращался с подарками, драгоценностями и немыслимыми суммами денег, но для Ронана наибольшим чудом был сам Найл. Каждое расставание ощущалось как последнее, и оттого каждое возвращение было сродни чуду.

— Когда я родился, — говорил Найл Линч своему среднему сыну, — Бог разбил гончарный круг так, что земля задрожала.

Это уже было ложью, потому что, если Бог действительно разбил вдребезги гончарный круг ради Найла, то Он сделал себе копию, чтобы спустя двадцать лет смастерить Ронана и двух его братьев, Деклана и Мэттью. Три брата были бы ничем, если бы не оказались красивой копией своего отца, однако каждому досталась своя, непохожая на другую, часть Найла. Деклану досталась та же манера заполнения собой пространства помещения и пожимания руки. Мэттью получил кудри, обаяние и чувство юмора Найла. А Ронану досталось все остальное: огненные глаза и улыбка, созданная для войны.

Ни одному из них практически ничего не досталось от матери.

— Это было правильное землетрясение, — уточнял Найл, как будто кто-то спрашивал его об этом, а, зная Найла, спросили бы. — Четыре балла по шкале Рихтера. Ничего меньше четырех баллов не способно расколоть гончарный круг вдребезги.

Тогда у Ронана на повестке не стояла вера, но это было ничего, потому что отец хотел обожания, а не доверия.

— А ты, Ронан, — сказал Найл. Он всегда произносил «Ронан» отлично от других слов. Как будто хотел произнести совсем другое слово — что-то вроде «ножа», «яда» или «мести» — а затем, в последний момент, заменял его именем Ронана. — Когда ты родился, реки пересохли, а скот в Рокингем Каунти заплакал кровью.

Он не раз рассказывал эту историю, но мать Ронана, Аврора, настаивала, что это была ложь. Она говорила, что, когда Ронан появился на свет, на всех деревьях расцвели цветы, а вороны Генриетты рассмеялись. Когда его родители спорили о его рождении, Ронан никогда не обращал их внимание на то, что оба варианта могли быть правдой.

Деклан, старший из братьев Линч, как-то спросил:

— А что случилось, когда я родился?

Найл Линч посмотрел на него и сказал:

— Почем мне знать. Меня здесь не было.