Татьяна Мудрая - Меч и его Король

И сегодняшняя забава юношей так же тесно, как и прочие, связана с морем: они прилаживают новую упряжь к своим ба-фархам. Остов кресел — из самородного «морского железа», что водится в ближних солончаках, их плетение, сбруя и подвесные петли — нестись за своим конём в пенной струе — из генетически модифицированной конопли, что прислана уже в виде тканых лент из славной Мармустьерской обители.

— Они же до десяти фарсахов в рутенский час по тихой воде разгоняются, — говорит Фрейр. — Почище того скутера. На серьге чувствуешь себя чугунной болванкой, право слово, — а им хоть бы хны. Ну, а если с верха назад сорвет или, наоборот, вперед бросит под самое ба-фархово рыло, — считай, уже в лепешку расшибся. Вода — она жёсткая.

— Ну, для местных это самый кайф — рисковать, — смеется Юлиан. — Как сронят их, так и подберут.

Фрейр говорит с видом бывалого ездока:

— Вообще-то надо входить в воду как узкое лезвие, меня ба-нэсхин выучили. Они, кстати, и сами по себе плотью жестковаты. Только для тебя я такого не хочу.

— Вот, кстати, давно хочу спросить: с чего ты тогда, в Шинуазе, прямо с места в карьер раздухарился? — спрашивает Юлиан. — Побросал всё, что имел: дворцы, сокровища, объединённое королевство, — и ничего взамен этого.

— Я понял, что единственное царство, которое стоит покорить и которое я отныне хочу держать и лелеять, — это ты, мой белый рутенец, — отвечает Фрейр.

Тем временем они уже взобрались на своих левиафанов — какая гибкая, толстая и шелковистая у них шкура, как, в ритме крови, бьется о голые ноги обоих юношей высокая волна, брызжут в лицо влажные солнечные искры!

— Так ты хочешь? — негромко говорит Юлиан. — Прямо здесь и сейчас?

В морской воде, что чудесным образом залечит раны их любви, в паланкине, укрепленном на широких подпругах, или на ковре их кораллового дворца — ему всё равно.

— И да, и нет, — отвечает Фрейр так же тихо. — Погодим. Это было так прекрасно — ждать. Я ведь целую жизнь тебя ждал, того не понимая.

— И я тоже, — Юлиан наклоняется, протягивает руку, их пальцы на миг сплетаются воедино — знак будущего слияния, сплетения тел.

Ба-фархи отходят друг от друга, готовясь мчать юных всадников по своей и их прихоти, размыкают руки людей.

— Как хорошо, — кричит Юлиан сквозь ветер и соль. — Невольно подумаешь — а зачем нам куда-то возвращаться? Что нам делать в твоем Верте, в моем Рутене?

— Оберегать, — отвечает Фрейр. — Наших детей и наших женщин.

Седой кузнец по имени Бран, сын Фебала, славный мастер из старинного рода Майл-Дуйне, длинными щипцами достаёт из калильной печи алый брусок, чтобы в который по счёту раз перегнуть его надвое и проковать. Священное во веки веков ремесло, для которого требуется редкое пламя — из корабельных древесных остатков. Особенные мехи — из шкур отважно погибших в сражении ба-фархов. Особый ритм для ударов молота о наковальню: песня о туманных островах, полных диковин, которые посещал Бран в далекой юности и откуда вывез чернокосую и синеокую сиду. И, разумеется, морская сталь — по-рутенски и не сталь вовсе, а «природный вулканический сплав редкоземельных элементов». Боги, что за жаргон у этих московитов! Но главное они поняли: достохвально прокованный клинок этого редкостного состава не ржавеет, не притупляет своей остроты, гнётся в кольцо, однако не ломается. Только надо заложить столько тончайших слоёв, сколько месяцев жил на свете будущий хозяин. Иногда — дней, никогда — лет. Ведь все они были люди молодые, эти владельцы «темных клейморов» и «черных игл»: раньше храбрый и верный не жил долго.

— Для кого стараешься на сей раз? — спрашивает Мария Марион Эстрелья.

— Для внуков. Юла и Фрея. Первый тонкий меч уже готов, откую еще и этот, одену оба покрасивее — и подарю.

— Они пока не хотят оружия, — говорит жена. — Ни Юлиан, ни Фрейр.

— А это и не оружие, — отвечает ей Бран. — По крайней мере, не такое оружие, что необходимо для телесных битв. Оно для силы и крепости душевной. Для тех сражений, что человек ведет в сердце своем за право состояться и быть поистине собой.

…Я, смиренный брат Каринтий, стою по пояс в воде и любуюсь на две живых ракеты, что в ликовании своём режут воду надвое, а мессер Дарвильи наблюдает за нами тремя, помахивая легкой палочкой из кипариса. Он здесь не воин незримого фронта, не успешный дипломат и не влиятельный придворный, конфидент, нунций и эмиссар в одном лице, — а просто желанный гость. Барбе вполне оправился: морской воздух врачует раны не хуже морской воды. Это лишь вредоносные наросты они оба разъедают до самого основания.