Робин Ла Фиверс - Темное торжество

У меня перехватывает горло. Кажется, сама моя плоть не готова расстаться с тайнами, вместилищем которых так долго служила. То, что я сейчас расскажу, вызовет неминуемые вопросы… вопросы, на которые очень не хотелось бы отвечать в присутствии Чудища. Но цена слишком велика: речь идет о судьбе юной девушки, и больше я молчать не могу.

Я продолжаю:

— Д'Альбрэ не просто жесток в битве и безжалостен к побежденным. Он сущее чудовище!

Последующие слова даются мне с превеликим трудом. Слишком глубоко они погребены, слишком усердно я прятала их даже от себя самой.

— Д'Альбрэ убил всех шесть своих жен. Вы не можете обречь подобной судьбе свою герцогиню!

Мгновение всеобщего молчания тянется долго-долго, и в это время я осознаю, что натворила. Меня бросает в жар, потом в холод, потом опять в жар. Возникает тревожная мысль, что д'Альбрэ каким-нибудь образом прознает о сказанном мной. Приходится твердо напомнить себе: он в двадцати лигах отсюда.

Дюваль мрачнеет, и я понимаю, что, по крайней мере, он мне поверил. Но вот остальные… Они все еще не желают принимать меня всерьез.

— Возможно, его действия были неверно поняты или неправильно истолкованы, — произносит канцлер Монтобан. — И вообще все это ничем не подтвержденные слухи, распространяемые обиженными на графа людьми.

Мой голос звучит холодней зимнего моря.

— Господин канцлер, я обучена убивать. Я не какая-нибудь манерная барышня, готовая упасть в обморок при слове «война».

Так и подмывает сказать им: спросите у Чудища, он все подтвердит. Но это не моя тайна, чтобы запросто ее выкладывать. Я искоса гляжу на него, он сидит, опустив голову, и смотрит на крепко сжатые кулаки.

— Думается, ее суждение верно, — произносит он затем. — Герцогиня, несомненно, подвергнется гнуснейшему обращению со стороны графа. Если не прямо сейчас, то вскоре после свадьбы — уж точно.

Дюнуа поднимается на ноги и начинает расхаживать:

— Мне трудно относиться спокойно к тому, что на человека, прикрывавшего мою спину во многих сражениях, возводятся столь суровые обвинения. Д'Альбрэ никогда не забывал о воинской чести!

Шалон согласно кивает:

— То, в чем вы его обвиняете, дамочка, идет против рыцарского кодекса, близкого нашим сердцам.

— Вашим — да, но при чем тут сердце д'Альбрэ? — парирую я. — И потом, вы настолько уверены, что он всегда воевал честно? Никогда не задавались, к примеру, вопросом, отчего он со своим войском опоздал на битву при Сент-Обэн-дю-Кормье? По-вашему, совпадение?

— Я знал… — вполголоса рычит Дюваль.

Маленькая рука ложится на его локоть. Герцогиня хочет успокоить его. А может, тянется к нему в поисках поддержки.

Однако оказывается, что мои «инсинуации» всего более возмутили епископа.

— Но если все так, отчего же мы ни о чем подобном даже не слышали? И с какой стати мы должны верить на слово? У тебя есть доказательства? Да будет тебе известно, девочка, его брат является кардиналом!

Я нахожу взглядом аббатису и отвечаю:

— Я очень долго жила при дворе у графа и успела хорошенько к нему приглядеться.

Епископ продолжает наседать:

— Так почему же раньше не выступила?

На меня накатывает отчаяние. Все мои усилия напрасны. Но прежде чем спор вступает на новый круг, Божьей благодатью снисходит спокойный голос настоятельницы:

— Государи мои, вы можете не сомневаться в словах госпожи Сибеллы.

Мое удивление мешается с благодарностью к нежданной защитнице. Я уже собираюсь облегченно перевести дух, когда аббатиса вновь обращается сразу ко всем.

— Ибо, — произносит она, — Сибелла доводится д'Альбрэ родной дочерью и доподлинно знает, о чем говорит.

Я настолько потрясена, что на время прекращаю дышать. Если бы аббатиса подошла ко мне и одним движением сдернула кожу с костей, мне и то было бы легче.

Впрочем, я и так себя чувствовала как освежеванная. Все взгляды обращаются на меня. Как бы не вскочить на ноги да не кинуться за дверь. Уж не блеск ли это подозрения в глазах капитана Дюнуа? Некое отвращение во взгляде канцлера Монтобана? Епископ, тот попросту вне себя, как если бы кто-то взял да разрушил бережно выстроенный им мир — просто для того, чтобы его, епископа, позлить. Интереснее всего выглядит лицо Шалона. Точно окно, забранное глухими ставнями. Хотя и его обостренный интерес никакому сомнению не подлежит.

Но лишь взгляд Чудища обрушивается на меня, подобно удару.

Не смотреть на него, не смотреть, не смотреть…