Робин Ла Фиверс - Темное торжество

— Во имя девяти святых, что это было? Метание меча — это что, особое искусство святого Камула?

Рыцарь ухмыляется. Сейчас он смахивает на дикого хищника: белые зубы и светлые глаза на заляпанном кровью лице. Да какое там, мне даже не верится, что сейчас он вполне человек.

— Но ведь это остановило его.

— Чистое везение! — ворчу я.

Шут он гороховый, дубина стоеросовая и так далее, но, честно признаться, я пребываю под впечатлением.

Некоторое время спустя, стоя над трупами шестерых мужчин, которых я только что уложила, я поневоле задаюсь вопросом: неужели мне и вправду нравится убивать? Конечно, в некотором смысле я радуюсь точным движениям своего тела и тому, как слушается меня оружие. Я блаженствую, зная, куда наносить смертельный удар. И могу, не хвастаясь, сказать, что получается у меня очень неплохо.

Но ведь и Чудище таков же. Может, он даже превосходит меня.

Однако он точно золотой солнечный лев, который ревет прямо в глаза своим врагам и бросается на них при ярком свете дня.

А я черная пантера, крадущаяся во мраке ночи, неслышная и смертоносная…

Ну ладно, оба мы большие хищные кошки, и что с того? И разве не отбрасывают тень даже самые солнечные существа?

— Может, — спрашиваю я, — они тут ждали тех, что поехали к мельнику? Или это вовсе другой отряд?

— Думается, другой. — Чудище указывает мне на следы копыт, испещрившие рыхлый берег в том месте, где воины переправлялись через речку. — И он уже возвращался.

Сердце у меня сразу падает.

— Похоже, они перекрыли все западные дороги. Придется нам скакать на восток и подбираться к Ренну с той стороны!

Там мы рискуем наскочить на французов, но те хоть сразу нас убьют, вместо того чтобы выдать д'Альбрэ.

И, по правде говоря, это меня устраивает куда больше.

Ко времени вечернего привала Чудище весь серый от изнеможения. Он только охает, а двигаться почти не способен. Устраивая лагерь, я уже и не знаю, чего больше бояться: д'Альбрэ с его проклятыми разъездами или горячки, грозящей отравить кровь рыцаря. Все взвесив, я отваживаюсь развести костерок и сделать припарки.

Пока я их готовлю, Чудище крепко засыпает. Он даже не вздрагивает, когда я накладываю зелье на раны. Я вглядываюсь в его безобразное лицо, расслабленное во сне, и молча молюсь, чтобы мне не пришлось положить к ногам герцогини покойника.

Однако каким-то чудом, благодарить за которое следует то ли телесную крепость, то ли природное упрямство, к утру Чудище чувствует себя лучше. Тем не менее я настаиваю, чтобы мы двигались не спеша и вдали от дорог. В полдень, когда останавливаемся передохнуть, я едва не решаюсь задержаться на этом месте до следующего утра, чтобы Чудище как следует отдохнул. Он совершенно выбился из сил, и рана на бедре снова кровоточит.

Он только отмахивается.

— Кровь — это хорошо, — говорит он. — Вымоет из раны все лишнее.

Он считает, что нужно продолжать путь, ведь чем дальше мы оторвемся от преследователей, тем и лучше.

Вскоре после этого мы приближаемся к основной дороге, ведущей в Ренн. Предчувствия у меня самые недобрые: я уверена, что люди графа пристально наблюдают за этим трактом. Но, как ни крути, пересечь его необходимо. Я говорю себе, что даже у д'Альбрэ просто не хватит воинов, чтобы расставить их по всей дороге. Нам нужно только угадать место, где нет дозорных.

Мы прячемся в лесу, исподтишка наблюдая за путешествующим людом. Вот проходит крестьянин: на плече шест, на шесте клетки с курами. Следом движется жестянщик, его изделия и инструменты звонко бренчат на каждом шагу. Никто из них особо не озирается, оба сосредоточенно шагают, и я не думаю, что это соглядатаи.

Потом в поле зрения возникает пропотевший гонец на взмыленной лошади, и мы можем только гадать, что за весть он несет. И кому.

Поскольку его никто не сопровождает, равно как и не подкарауливает, мы решаемся пересечь большак. Даем шпоры коням и торопимся на ту сторону, пока никого нет. Чудище оглядывается на меня и широко улыбается, в самый первый раз за нынешний день.

Забравшись поглубже в кусты и мелколесье на восточной стороне дороги, мы поворачиваем на север.

Я приглядываюсь к посадке Чудища, пытаясь оценить, как он себя чувствует. И вижу, что он, в свою очередь, разглядывает меня.

— Что? — спрашиваю я.

Почему-то его взгляд вгоняет меня в смущение. Мне все время кажется, будто этот человек видит меня, что называется, насквозь, легко проницая все слои притворства. Тут кому угодно станет не по себе!