Генри Олди: Страх

Ушел. Один ушел. Совсем. Мысли пульсировали, бились гулкими толчками, как кровь в воспалившейся ране – странные, голодные, нечеловеческие мысли… Ушел. Совсем. Ушел.

Второй – остался. Я иду. Я уже близко… Ну вот…

Второй был маленький розовый комочек теплой плоти. Ничего. Его вполне хватит. И для начала – пусть откроет глаза!

Увиденное во сне – всего лишь кошмар, пусть даже обжигающе-дикий – нет, он должен видеть, чувствовать, ощущать…

– Открой глаза!

Почему ты спишь, бессмысленное существо? Почему?

– Открой глаза!

Его силы были уже на исходе, озноб вцепился ледяными пальцами в трясущееся тело, когда крохотное существо на столе наконец открыло глаза. Обиженное жалобное хныканье нелепо прозвучало в тишине молчащего дома.

Вот оно! Смотри, малыш, – это последнее, что ты увидишь!…

Странно. Очень странно. Что же ты хнычешь и потягиваешься, сын человеческий?!

На лбу фра Лоренцо выступил холодный пот. Писк ребенка из жалобного превратился в удивленно-растерянный, и вскоре смолк вовсе. К лежащему на столе созданию тянулись костлявые руки полуразложившихся мертвецов, демоны ада волокли его в пекло, нетопыри с кошачьим оскалом задевали его кожей распахнутых крыльев – маленькое существо глядело в лицо химерам с удивлением и непониманием. Оно просто не знало, что всего этого следует бояться! Оно вообще еще ничего не знало…

Ребенок пискнул. Ему было холодно, он хотел тепла, и требовал, чтоб за ним пришли и согрели. В конце концов, рано или поздно за ним придут…

Фра Лоренцо упал на колени. Ноги отказались держать изношенное тело. Этого не может быть – самые храбрые мужи, не раз встречавшиеся со смертью, не могли противиться призракам его взгляда, все они чего-нибудь боялись! Смотри, малыш, смотри еще!…

Ребенок сунул в рот сжатый кулак, поперхнулся и закашлялся. Потом полежал и сунул кулак снова.

Фра Лоренцо силился приподняться. Он ничего не мог поделать с маленьким, беспомощным и бесстрашным комком, не умеющим бояться, – и липкий страх объял питающегося страхом!…

Когда он понял это – руки его еще несколько раз дернулись и остановились. В широко раскрытых глазах монаха застыл ужас – теперь вечный.

Ребенок согрелся.

Он молчал. Молчал и улыбался.

Ему было хорошо.

…С шелестом осыпался песок в часах Вечности, и песчинки дней складывались в барханы лет, все ближе подступавшие к невесомым башням Города. Отсидел положенное на троне бешеный эмир Ад-Даула, уступив вожделенное место следующему за ним; выпил весь положенный ему розовый щербет мудрейший кади, выслушавший в свое время сбивчивый доклад сумасшедшего лекаря и благосклонно махнувший рукой; и люди Великого Отсутствия давно забыли одного из своих шейхов. Род уходит и род приходит, кружит на бегу ветер и вновь возвращается на круги свои, все суета – и никто рассказать не умеет. Никто не умеет – и Якоб Генуэзо так никогда и не рассказал жене о свершившемся. А по ночам он перелистывал страницы Книги Небытия, возвращаясь на вечные круги свои – свои и чужие – и просыпался от собственного крика. Жена вытирала его мокрый лоб, шептала всякую ласковую чепуху, он бормотал в ответ что-то невнятное и закрывал глаза.

Эрих Генуэзо спал спокойно, и в конце концов Якоб перестал бояться за сына. Мальчик становился подростком, затем – юношей, у парня оказались золотые руки, и немощные с утра толпились у ворот их дома. Город беспрепятственно пропускал его куда угодно, и пыльные улицы покорно ложились под ноги мальчика, потом – подростка, потом – юноши…

А потом он уехал в горы. Мать долго не соглашалась отпускать сына, но Якоб неожиданно встал на сторону Эриха и даже проводил его до Ворот Заката. И долго еще смотрел вслед удаляющемуся каравану. Эрих обещал скоро вернуться, но Якоб знал, что вряд ли это произойдет. Знал – и все. Чувствовал. С тех пор он вообще многое чувствовал.

В развалинах храма все оставалось по-прежнему. Молчал алтарь, молчала закрытая Книга, и оплавленный Сарт улыбался своей понимающей улыбкой.

– Ты пришел, Эри, – сказал Сарт. – Где ты пропадал так долго?

– Неважно, – ответил юноша. – Теперь это неважно. Мы будем ждать, Сарт?

– Да. Мы будем ждать.

– Хорошо. Теперь осталось немного. Совсем немного.