Юлия Остапенко - Ненависть

Вот и всё.

Дэмьен оценил обстановку, скользнул по залу лишь одним взглядом и немедленно расслабился — насколько позволяли инстинкты. Городок вообще-то слыл тихим, может, потому заказчик и не хотел, чтобы убийство произошло здесь — оно всколыхнуло бы весь Тэберг и, уж конечно, не осталось бы незамеченным. Это было спокойное и безопасное место. «Когда-нибудь, — подумал Дэмьен, — когда я стану слишком стар, чтобы орудовать мечом, осяду в местечке вроде этого. Если доживу, конечно». Он усмехнулся последней мысли. Он всегда добавлял это «если доживу» — для проформы, потому что в самом деле никогда не знал, увидит ли завтрашний рассвет. Как, впрочем, и всё в этом мире. Его профессия считалась опасной, но только Дэмьен знал, как она отвратительно, невыносимо, безумно скучна. Его боялись, да. Но ему бояться было некого. У него не было врагов. А те, кого он убивал за деньги, были не врагами, а жертвами. Скучно. Безумно скучно. Но это его жизнь, и, если задуматься, она даже лучше, чем у многих.

Менестрель закончила песню. Переглянулась с сидевшей у ее ног напарницей, перекинулась парой слов и, кивнув, взяла изумительный минорный аккорд. Вторая женщина, жгучая брюнетка в ярко-оранжевом платье, на несколько лет моложе менестреля, привстала, тряхнула буйной черной гривой, оперлась ладонью о сияющую в огнях свеч стойку и запела.

Прибежала служанка, неся дымящийся окорок на блюде с ажурной кованой каймой. Дэмьен отстранение кивнул, когда она предложила ему к мясу красного вина, хотя обычно не пил, — в данный миг его гораздо больше интересовала певица у стойки, вернее, ее песня. Он не понимал языка — смутно угадывались слова староданайского, который он немножко знал, но некоторые звуки шли вразрез с фонетикой этого диалекта, ставя Дэмьена в тупик. Он не знал, понимает ли сама исполнительница смысл песни, но это не имело значения. Это было что-то… удивительное. Песня лилась из нее, словно дождь из осенней тучи, которые так часто в последнее время сгущались над головой, — Дэмьен давно не помнил такой дождливой осени. Но дожди были слабые, словно вкрадчивые; они стеснительно махали серыми ладонями, смущенно напоминая о своем существовании, и тут же таяли в туманном холодном воздухе, чтобы вернуться снова через день или час. Эта песня казалась такой же: она лилась тихо, неуверенно, монотонно, и в то же время это была одна из тех песен, которые не уходят, которые возвращаются снова и снова, тихо, незаметно, чтобы помахать серой ладонью и снова растаять во мгле.

Она была похожа на дожди, поливавшие землю той осенью. Они были слабенькими и редкими, а когда кончились, земля оказалась размытой, а дороги уничтоженными, и следующей зимой в провинциях был страшный голод, вызванный нарушением торговли. Тогда многие умерли. И все проклинали дожди.

Но тем вечером, той осенью Дэмьен этого еще не знал. Он слушал тихую прекрасную песню немолодой певицы в оранжевом платье и думал о том, что стоило попасть в этот городок только для того, чтобы услышать ее. Он отпил вина, услужливо налитого девушкой, и замер, когда неожиданно крепкое зелье хлынуло в его горло, обдав жаром внутренности и мозг.

— Отлично! — не удержался он. — Где вы берете такое вино?

— У нас свои виноградники, — гордо заулыбалась служанка. — Еще изволите?

— Нет, пока хватит. Иди.

Она сделала книксен и убежала на кухню. «Ничего, пару стаканов могу себе позволить, — подумал Дэмьен. — Ведь дело только послезавтра. До той поры выветрится». Он смаковал вино и слушал пение брюнетки еще несколько минут, а потом пальцы менестреля взяли последний аккорд и замерли. Певица вскинул голову, и Дэмьен удивленно улыбнулся при виде задорной ухмылки на ее гладком круглом лице.

— Эй, хватит грустить, сестра! — игриво выкрикнула она и, выпрямившись, хлопнула в ладоши. — Расшевелим-ка дорогих гостей!

Менестрель пожала плечами. Ее пальцы искусно заскользили по струнам лютни, ввысь полилась музыка, громко, уверенно, почти дерзко. Пара, сидевшая недалеко от Дэмьена, обернулась на миг и тут же вернулась к разговору. Армеец и девушка-наемник на новые мотивы не отреагировали. Зато шумная мужская компания, до того не слишком жаловавшая музыкантов вниманием, пришла в восторг. Заразившись их энтузиазмом, а может, просто решив размяться, темноволосая певица хлопнула в ладоши, подхватила оранжевые юбки и пустилась в пляс.

Мужчины завопили, затопали ногами, засвистели, всячески поддерживая начинание. Женщина вертелась, то и дело выставляя из-под юбки изящную ступню упругой и стройной ноги, потом отпустила юбки и, вскинув руки над головой, закружилась по залу. Она была воплощением грации, ее движения, хоть и изумительно плавные, мелькали перед зрителями стремительным потоком ярких обрывков: черная прядь, мысок туфли, оранжевый водоворот юбок, мутный отблеск свечи на матовой поверхности браслета, изогнутая линия рассекающей воздух руки. Она кружилась и кружилась, все быстрее, быстрее, и, глядя на нее, безумно хотелось сорваться с места и, обхватив ее за талию, закружиться вместе с ней. В этом танце было что-то столь же странное и завораживающее, как и в песне, которую она пела минуту назад, но если песня была дождем, то танец — молнией; это была не осень, это был май, бурный и грозный май следующего голода, когда грозы повымывали семена из почвы и к нарушенной торговле прибавился неурожай. Это был проклятый год, год дождей. Для Дэмьена он тоже будет проклятым.