В Бирюк - Обязалово

— Приду. Чего-то с собой взять? Ну, тогда до встречи.

Хорошо, хоть верёвку свою приносить не надо.

Через три дня, голодный, чистый и злой… Почему злой? — А какой? Тут и так бабы в селище балабонят без остановки:

— Ну ладно, гречанка бояричу надоела. Так вон же скока молодок! Всяких разных! Ой, бабоньки, он же ж и есть перестал! Видать тоска-кручина приключилася. Ой что будет! Кто к бояричу кормить-ублажать пойдёт? Пока он зубами щёлкать не начал?

Начали ко мне выборных подсылать. То одна прижмётся, то другая прислонится. А уж ворковать-то — все начали! Ну ладно — бабы. Так ведь и эти… Два дурака сели скипидар пить. Вот те крест святой — не вру!

— Дык… эта… мы стал быть подумали… ты-то огненную воду пьёшь… ну… и эта… оно ж горит…

Мать вашу! Где моя клизма?! В медицинском смысле — она бесполезна. А вот в воспитательном… чтобы надолго от таких глупостей…

Пока мозги… и прочие части тела… промывал — к Маране заявился уже затемно.

— Пришёл-таки. Смелый. Ну, коли так — раздевайся.

— Мара, ты меня, часом, ни с кем не спутала? Сухан во дворе сидит — может, его позвать?

— Не спутала. Не боись, мартышок, я маленьких не люблю.

Во блин! Опять фольк пошёл.

— Так у нас с тобой, Марана, маленьких и не будет. Я умею.

— Дур-р-рак плешивый! Тряпьё долой! Живо! Время уходит.

Судя по всему — «божественный» секс не предусмотрен. Да и не устроимся мы вдвоём на такой узенькой лавке, куда она мне указала. А жаль… С голодухи и от воздержания я бы… и покушать…

Марана вытащила из водяной бани невеликий горшочек и начала, бормоча, фыркая и ругаясь, намазывать меня какой-то… сине-зелёной гадостью. По запаху — что-то болотное. По произносимым словам… Ну, если считать это колдовским заклятием, то все самцы в округе, начиная с майских жуков, должны сдохнуть не родившись. А вообще-то — приятно. Так это… и холодит, и будоражит… интересно — а где она массажу училась? Вот не поверю, чтобы наши предки, а особенно — предкини, в этом ремесле ничего не понимали! В летописях не написано, но мне не вериться.

Под руками Мараны моё тело постепенно менялось. Куда-то отступило чувство голода, суета и раздражение, отодвинулись всякие дневные заботы. Казалось, на коже постепенно нарастает холод. Но не проникает глубоко в мышцы, потому что внутри возникло чувство тепла. Такое мягкое, уютное, весёлое тепло. Оно пробивалось к поверхности тела подобно пузырькам в шампанском. Становилось всё… веселее. Мир вокруг выглядел всё… забавнее. Хотелось смеяться, хотелось ущипнуть Мару, попрыгать, подурачиться. Хохотать под коркой льда.

Мара стащила с меня бандану, и начала смазывать лысую кожу моей головы. Я балдел — больше года никто не касался моей головы. Никто не разминал её двумя руками с редкими почёсываниями. Как я понимаю шимпанзей! И прочих… приматов. «Основной инстинкт» — это «почешите мне тыковку», а не то, что вы подумали.

Я, конечно, высокотехнологичный попадун, но правильно размять затылок… и ниже… сам — не могу. Как-то коллеги упускают зависимость попаданца от умений аборигенов в части «спинку почесать». Можно, конечно, скребницу какую-нибудь спрогрессировать, но… Проще надо быть, ближе к народу! Поймать народ, научить и пусть почёсывает.

— Перевернись. Осторожно!

Я чуть не слетел с лавки. К этому моменту всё вокруг приобрело… мерцающую контрастность. В этой ведьминой избушке — темновато. Но сейчас разные предметы утвари вдруг стали ясно видными. Как-то… гравюрно. Очень чёткие, до болезненности, контуры. Больно не от света — всё серое. А именно от резкости очертаний. Постоянно плыла перспектива — кружка на столе вдруг стала очень большой и близкой. Но стоило взглянуть в сторону и снова вернуть взгляд — маленькая, неясная, далёкая.

Кстати о кружке. Мара, поразглядывав меня, лежащего на спине, поставила взятую, было, кружку обратно.

— Жадная ты, Марана. Бедной ящерке и воды бережёшь.

— У тя и так вон. Торчит колокольней. Мало что не звенит. Тебе этого зелья дать… неделю до ветру только с молитвой ходить будешь.

— Чегой-то?

— Тогой-то! Так зажмёт… отливать будешь только с божьего соизволения.

На Аничковом мосту как-то попалась на глаза табличка: «Барон Клодт — изваял. И — отлил». Тоже, похоже, были проблемы. С отлитием.

Она прошлась основанием ладоней по груди и животу, очень осторожно размяла шею. К этому моменту у меня внутри из мягкого и весёлого тепла стал формироваться какой-то раскалённый стержень. От головы через позвоночник до… головки. Это был совсем другой жар — очень горячий, злой. Шестигранный стальной прут прямо из кузнечного горна. У меня, видимо, изменился взгляд. Марана отодвинулась и с угрозой произнесла: