Александр Воронков - Темный век. Трактирщик

— Да, велики твои познания, святой отец! Выходит, ты и переводить с одного языка на другой можешь?

— Случается, что и переклады делаю во славу Божью и Святой матери-Церкви. А отчего это тебя, сыне, интересует?

Вот ведь датый-датый монах, а соображает не хуже трезвого! Ну что ж, попробую слегка приоткрыть карты: всё равно помощь местного грамотея для выполнения моей задумки необходима. Авось в местную "гестапу" не настучит: деньги-то я ему заплачу неплохие, а они и попам вовсе не лишние.

— Как это "отчего"? Я ведь не просто так в эти края прибыл, так далеко от родного дома: собираюсь здесь на жительство остаться да своим ремеслом на хлеб зарабатывать. А ведь чужестранцу это непросто. Вон, тот же наш почтенный хозяин, пан Прокоп, небось, не просто так эту таверну содержит, а в цехе кулинаров состоит?

— Разумеется, в цехе он состоит, ведь влияние цехов распространяется на триста моргов вокруг города, а таверна эта построена всего в ста двадцати. Вот только никакого цеха кулинаров у нас в Жатце отродясь не бывало. Прокоп — член цеха трактирщиков и пивоваров, а хлеб ему возит подмастерье почтенного Илии из братства мельников: этот достойный мастер всегда велит своему подмастерью подвозить странствующих смиренных слуг божьих к городским воротам.

— Так что же мне делать, святой отец? Если в городе нет цеха кулинаров, то кому же я должен предъявлять документ о том, кто я такой? Кому взносы платить?

— Сын мой, поверь: тебе придётся ещё неоднократно предъявлять своё цеховое свидетельство вне зависимости от того, есть ли у нас цех, входящий в твоё братство или нет. Любой свободный простолюдин, желающий поселиться в Жатце свыше чем на десять дней, обязан предъявить в ратушу свидетельство о благонравии либо цеховое свидетельство, также удостоверяющее его законнорожденность и благонравное христианское поведение. Иначе его оштрафуют на три денария за каждый день просрочки, а не имеющих средств берут за караул и посылают землекопом или драгилем на возведение строящихся городских укреплений. Так что будь готов, что пергамент твой будет внимательнейше изучен.

— Бумага.

— Что "бумага"?

— Мой документ не на пергаменте, а на бумаге. У меня дома пергамента днём с огнём не найдёшь.

— Да ну? — монах был явно заинтригован. — Хорошо же живёт твоя семья, сын мой! Я сразу по твоему виду понял, что ты сын достойных родителей: и добротное платье да сапоги, и твоя манера держаться — всё о том говорит. А уж коли у вас используют лишь драгоценную бумагу, брезгуя харатьями, то несомненно ясно: твой род — один из богатейших в вашем Царстве пресвитера Иоанна. Прости, позабыл я, как ты назвал свой город?

— Вроде бы я о нём не упоминал, святой отец. Я из города Штальбурга.

— Штальбург… Имя германское, но говоришь ты по-германски очень странно…

— Как умею — так и говорю. У нас все так разговаривают. Слишком далеко мы от исконных немецких земель, слишком долго жили среди многих народов.

— А не покажешь ли, сыне, своё свидетельство? Ибо грех любознательности снедает меня: за всю жизнь я видал бумажный лист лишь дважды у баскаков и оба раза с весьма дальнего расстояния…

Ну вот и момент истины. Хитрый монах, похоже, расположен ко мне и простодушно клюнул на мои побаски. Теперь постараемся использовать его любопытство с максимальной пользой.

— Ну что ж, брат Филипп, не могу отказать столь уважаемому человеку.

Извлечённый из паспорта маршрутный лист на разведвыход в тот самый район, откуда меня перетащило в эту чёртову средневековую Богемию перекочевал в измазанные кляксами пальцы монашка. По той аккуратной бережливости жестов, с которой тот принялся разворачивать сложенный вчетверо лист обычной офисной бумаги а-четвёртого формата, было видно, что постриженик действительно считает его материалом большой ценности.

Возможно, первоначально брат Филипп и надеялся продемонстрировать бесстрастие, но, тем не менее одна за другой вереница эмоций тенями мелькнули по его лицу. Интерес и недоумение, удивление и скепсис, перерастающий в сдержанное недоверие… Палец коснулся оттиска печати с символическим рисунком креста с наложенными на него звездой и пламенем Вечного огня… Поскрёб неровно обгрызенным ногтем…

— Это и есть твоё цеховое свидетельство, сын мой?

— Ну да. Вы же сами видите, святой отец! Всё ясно и понятно написано и печать приложена, как и полагается по закону. А вот это — документ, удостоверяющий, что я — именно тот человек, о котором написано в свидетельстве.