Карина Дёмина - Серые земли

Гавриил шею вытянул, силясь разглядеть, да только пан Зусек торопливо тогу дернул, складки мятые расправил.

— Прошу прощения, братья мои, — он поклонился.

И все ж на плече его изображен был зверь.

Волк?

Рысь?

Иной какой зверь о четырех лапах… нет, сие лишь малая странность, но странность к странности, глядишь, и сыщется правильный ответ.

— Средь нас встречаются люди, разумом скорбные… — в голосе его звучала хорошо отрепетированная печаль. — Их следует пожалеть, ибо обделены они милостью богов.

Пан Зусек осенил себя крестом.

— Пусть человек этот идет с миром. Мы же… мы же продолжим то, ради чего собрались. Гавриил, подойди сюда.

Подходить к краю сцены Гавриилу совершенно не хотелось, он оглянулся, но за спиной колыхалась простынь с развалинами, белели картонные колонны и хмуро, с подозрением взирал пан Зусек, верно, ждал подвоха. Отказаться? Сосед этакого позору не простит.

И хорошо, ежели просто обидой все обойдется.

А коль и вправду волкодлак?

Нет, нельзя отступаться… сблизиться надобно, сдружиться… Гавриил помнит, как наставники рассказывали, что дружба — это дар божий…

И Гавриил решительно шагнул к краю.

Зажмурился.

— Не бойся, — на плечо легла горячая ладонь. — Открой глаза.

Гавриил, подавив тяжкий вздох, подчинился.

Зал был темен.

Многолюден.

И все, собравшиеся в нем — смешно думать, что еще недавно Гавриилу мнилось, будто бы людей немного — глядели на него. Он вдруг почувствовал, как нехорошо слабеют колени, сердце сбоит, чего отродясь не случалось, а по спине катится пот.

— Смотри на них, мальчик мой, — голос пана Зусека звучал громко. — Смотри… все эти люди — твои друзья.

Друзей у Гавриила никогда‑то не было. Еще в приюте он много страдал по‑за своего нелюдимого характеру, неспособности сблизиться с кем‑либо.

За характер его не любили.

За слабость видимую пытались бить. Гавриил давал сдачи, отчего его не любили пуще прежнего…

— Откройся им! — продолжал пан Зусек, к счастью не убирая руки, потому как, ежели бы отнял ее, Гавриил вовсе потерялся бы, один перед тысячеглазым Аргусом залы. — Скажи им…

— Что сказать? — просипел Гавриил.

— Правду!

Вот так сразу говорить правду Гавриил настроен не был.

— А может…

— Нет! — пан Зусек руку убрал. — Ты должен перешагнуть через это! Измениться… смотри…

И перед глазами Гавриила закачался кругляш золотых часов.

— Смотри… считай…

Гавриил хотел сказать, что гипноз на него не действует, впрочем, как и волшба, однако застеснялся и послушно досчитал до десяти.

— Ты слышишь меня?

— Слышу, — отозвался Гавриил, стараясь вести себя, как полагается приличному подопытному. Благо, опыт подобный у него имелся, да и надежда, что ничего‑то сверхъестественного пан Зусек не потребует.

— Ты откроешься нам?

— Откроюсь.

— Ты расскажешь нам о своем страхе?

— Расскажу, — Гавриилу было неудобственно, поскольку страх его имел природу весьма специфическую, и пусть те же наставники убеждали, будто бы нет в том стыда, но…

— Скажи же… — взвыл пан Зусек над самым ухом, и Гавриилу стоило немалого труда остаться на месте. — Скажи, кого ты боишься?!

И Гавриил, подавив очередной вздох — не стоило сюда приходить — признался:

— Скоморох.

— Кого? — пан Зусек явно был не готов услышать этакое признание.

— Скоморох, — послушно повторил Гавриил. — Боюсь. Очень. У них… эти… колпаки с бубенцами… и рожи размалеванные… жуть.

— Скоморох… ты боишься скоморох?!

— Очень, — Гавриил потупился и, спохватившись, признался. — А гипноз на меня вовсе не действует…

Под ногой пана Зусека печально захрустели остатки лавра…

Себастьян растирал в пальцах золоченый лавровый лист и выглядел всецело сосредоточенным на этом, по сути, бесполезном занятии. Он вздыхал, подносил пальцы к носу, нюхал лаврово — золотую пыль… вновь вздыхал.

Евдокия молчала.

И молчание это давалось нелегко.

— Скажи уже, — Себастьян вытер руки о занавеску. — Что? Они пыльные. Будет повод постирать. А ты, Дуся, скоро лопнешь от злости.

— Это не злость… это… это беспокойство! Я не понимаю!

— Случается.

— Ты просто сидишь и… Лихо пропал, а ты… ты единственный, кто… кто хоть что‑то можешь сделать!

Она металась по гостиной, весьма, следовало сказать, роскошной гостиной, не способная справиться с собой. И в зеркалах ловила свое отражение — растрепанной, краснолицей женщины с безумными глазами.