Елизавета Дворецкая - Лань в чаще, кн. 2 - Дракон Битвы

– Я больше не… – начал Торвард, и Ингитора, качнув головой, закрыла пальцами его рот:

– Не клянись! Я понимаю. Требовать от тебя безупречной верности было бы так же глупо, как требовать, чтобы северный ветер всегда дул только в мой парус и больше ни в чей.

Торвард смотрел на нее, не веря, что это всерьез. Но это было всерьез.

– Твое великодушие и твое чувство чести… – заговорил он чуть погодя, и в глазах его именно теперь отражалось смущение и стыд. – Это даже слишком хорошо для такого жеребца, как я… Но… Я не могу поклясться, что ничего такого больше никогда… Где-нибудь в походе… Но я клянусь , что если еще кто-то полезет ко мне под одеяло, я буду сопротивляться изо всех сил!

Ингитора улыбнулась и снова погладила его шрам. Эта клятва звучала странно, но она была дана от души и стоила дорого. Невозможно было противиться власти, которую над ней приобрело это диковатое и такое одухотворенное обаяние, слитое из блеска этих карих глаз, так быстро меняющих выражение от бессовестной веселости к тоскующему раскаянию, из силы этих смуглых кулаков, так мощно и точно бьющих. Этот знаменитый шрам, конечно, не был источником всеобщей любви, но безусловно отражал кое-какие качества, благодаря которым его так любят. Для нее Торвард стал единственным на свете, и она уже простила ему более страшные вещи, чем подбитый глаз Вальгейра.

Она придвинулась к Торварду и нежно его поцеловала, давая понять, что вполне оценила его раскаяние. Потом Торвард выпустил ее из объятий, посмотрел ей в лицо так, словно заставлял себя признаться еще в одном проступке, и с явным стыдом произнес:

– Но… С Вальгейром, допустим, я зря надурил, но если ты когда-нибудь… Я свинья, конечно, что ты меня прощаешь не только за прошлое, но и за будущее, а я… Но если когда-нибудь… Я тебя задушу, – тихо, с раскаянием, но и с глубокой убежденностью окончил он. – Я по-другому не могу.

Ингитора поняла, что он имел в виду, и с состраданием улыбнулась:

– Иди спать, несчастный! Нет на свете такого мужчины, на которого я променяла бы хотя бы ремень с твоего башмака! И не будет! И я могу тебе в этом поклясться! Иди к костру, я сказала! – взвизгнула она, увидев, как мгновенно оживился он при этих словах и с каким восторженным порывом протянул к ней руки…

Наутро дружины фьяллей и квиттов собрались на совет. Продолжался он недолго: Вильбранд хёвдинг посоветовал послать йомфру Хильду к Бергвиду с предложением поединка, она потребовала, чтобы в случае победы квитты признали ее брата конунгом, а Торвард заверил, что не имеет ничего против, так как исполнять обещание квиттам не придется. Будь здесь Вигмар Лисица или Хагир Синеглазый, даже при полной уверенности в победе Торварда Бергвид не дождался бы такого почетного и приятного обещания, но без них Вильбранд, Тьодольв и Вальгейр быстро склонились к тому, чтобы его дать. И Хильда отправилась в Конунгагорд.

Она шла пешком, одна, в сопровождении только своей верной, отчаянно встревоженной фру Аудвейг, а мужчины стояли поодаль, в нескольких перестрелах от ворот усадьбы, притом все вожди – на виду, чтобы сидящие в Конунгагорде не заподозрили подвоха. Какими словами обменялась йомфру Хильда со стражами, оттуда не было слышно, но ее вскоре впустили и ворота за ней закрылись.

День прошел в тягостном ожидании. Фьялли ворчали, что, дескать, лучше бой, чем ждать, пока этот змей соизволит выползти из норы. Но Торвард, однажды приняв решение, в обсуждения больше не пускался. Весь этот день он был неразговорчив, и на лице его застыла какая-то отрешенная невозмутимость, словно он тут случайный прохожий и все происходящее его не касается. Таким образом он прятал свое нетерпение: при его живом нраве ждать, а тем более ждать схватки, было мучительно.

Из леса доставили несколько крепких бревен, которые пригодятся на случай, если Бергвид все же не пожелает открыть ворота добровольно. Ингитора беспокоилась: из ее мыслей не уходила сага о том гордом древнем конунге, который поджег свою усадьбу вместе с дружиной и дочерью, чтобы не доставаться врагам.

Ей так и виделась гридница той древней усадьбы, зажатая в железное кольцо безнадежности: высокий седобородый конунг с грозно нахмуренными черными бровями, с золотой цепью на плечах, к высокому его сиденью сбоку прислонилась молодая женщина, нарядно и богато одетая, с серым покрывалом вдовы на голове, а на лице ее застыло такое же, как у отца, выражение суровой непримиримости. А перед ними – едва стоящий на ногах, до полубеспамятства пьяный хирдман с горящим факелом в руке… Уж что-что, а этот древний подвиг безумные дети кюны Даллы сумеют повторить! Хотя бы этот один из всех, на это их хватит!