Светлана Ширанкова: Легенда Кносского лабиринта

Одна парочка добралась и до облюбованного мной места во внутреннем дворике, где за каменным бассейном росли несколько апельсиновых деревьев в окружении густого кустарника. Я любил убегать туда, чтобы помечтать в одиночестве о великих подвигах, которые непременно совершу, когда вырасту. Сын Посейдона и наследник афинского престола просто обязан быть самым-рассамым героем, ведь правда? А поганцу Алкмеону, который вчера в палестре дразнился, будто моим отцом может оказаться любой прохожий, а Посейдон тут вовсе ни при чем, и все это — сказочки для глупых сосунков, я правильно физиономию набил. И еще набью, вот только локоть заживет, которым я об скамью приложился, когда он меня с себя спихивал. Ничего, что он на четыре года меня старше, настоящие герои на такие мелочи внимания не обращают!

А мама разговаривать на эту тему оказывалась и только вздыхала грустно, пряча глаза…

Тут-то и появился этот десятник. Поперек себя шире, глазки совершенно поросячьи и хрюкает точно боров. Он меня и не заметил поначалу — где уж тут оглядываться, когда одновременно тащишь за собой сдобную повариху с кухни, пусть она и не слишком-то сопротивляется, и изрядных размеров лабриссу, которую почему-то не стали сдавать в оружейную. Мое присутствие его, прямо скажем, не обрадовало.

— Эй ты, молокосос! А ну брысь отсюда, нечего мешать обряду в честь Пеннорожденной — богиня проклянет, и я добавлю! — буркнул он, наконец-то выпуская из рук лабриссу и неуклюже стягивая пеплос с рабыни. — Клянусь любимой палицей величайшего героя Эллады, нигде в этом доме покоя нет! Никакого уважения к законам гостеприимства — так Гераклу прямо и скажу, зря мы сюда приехали…

Он бубнил что-то еще, но я уже ничего не слышал. Геракл! Сам великий Геракл у нас в доме, а я узнаю об этом только сейчас?! Надо немедленно бежать к деду, наверняка гость будет рассказывать о своих подвигах… а может быть, даже даст мне подержать свой щит! Голова кружилась, на ногах словно выросли крылья, как у Гермеса, но в последний момент, решив-таки проучить борова-десятника, очень увлеченного «обрядом», я ухватился за древко оставленной без присмотра лабриссы и понес… точнее, поволок ее к дому. Тяжелая оказалась, зараза!

Подойдя к мегарону, я услышал истошный женский визг и практически ввалился внутрь, радуясь тому, что не бросил где-нибудь по дороге проклятый топор, ставший вдруг легким, как по волшебству, и — остолбенел. Двоюродные сестрицы и рабыни сбились в кучу в ближайшем от входа углу и, визжа, тыкали пальцами во что-то бесформенное, лежащее на кресле. Приглядевшись, я увидел чудовищных размеров гривастую голову, из пасти которой торчали клыки в локоть длиной, и когти, оставленные на пустых лапах, им ничуть не уступали. Шкура — та самая, знаменитая, Немейского льва. Только из-за чего крик? Я обернулся, ища глазами неведомую опасность, и чуть не выронил топор, но кто-то, кого я не успел рассмотреть, протянул мощную руку и с легкостью перехватил древко. Я забыл обо всем, прикипев взглядом к человеку (человеку ли?), стоящему напротив.

Не лицо — лик, как у Дия-отца. Грозовые тучи бровей над темными глазами сошлись к переносице, высокий лоб прорезали морщины, того и гляди — громыхнет молнией. А голос — гулкий, как звук бронзового гонга.

— Ну, ты герой! На шкуру с топором — тут бы и живому льву несдобровать, — а в глазах, глубоко-глубоко, смешинки пляшут искрами.

— Я не на шкуру… я думал — враги! — хочется провалиться от смущения сквозь землю. Таким дураком себя выставил.

— Молодец! — грохнуло сверху. — Первым делом воин хватается за оружие. Где топор-то взял?

Провалиться к Аиду захотелось еще сильнее, хотя куда уж там.

— Там десятник… толстый такой… прогнал меня, а я вот…

Слова — толокняная каша во рту, ни выплюнуть, ни проглотить. Глаза намертво прикипели к носкам сандалий — как раз там, по ощущениям, находилось и мое сердце, иногда подскакивая к горлу и тут же проваливаясь обратно.

И снова — раскат грома. Смеется Геракл — весело, от души, тоненько подхихикивают рабыни с девчонками, хмыкает в бороду дед, солдаты у входа давятся хохотом, а уши мои вот-вот обугливаться начнут — до того горячо. И вдруг — стихло все. Поднимаю голову (с таким трудом — прямо как лабриссу эту проклятущую), а Геракл подзывает кого-то из своих, и у него в руках оказывается лук. Настоящий, боевой, только ненатянутый — ну да, кто ж в гостях с натянутым луком сидеть будет. И вот протягивает мне Геракл лук этот и говорит чего-то, а потом дед мой ему отвечает, и мама моя — она тоже здесь, оказывается, — а я стою пень пнем с подарком в потных ладонях (когда и взять-то успел?), в ушах — шерсть овечья, ни словечка не слышу. За стол меня посадили, вина налили — как взрослому, почти неразбавленного, и я его — залпом. Закашлялся, конечно, но тут меня и отпустило.