Аарон Дембски-Боуден - Кровавый корсар

Октавия почувствовала, как по коже бегут мурашки. Она всмотрелась в темноту туннеля, изо всех сил напрягая глаза. Тусклый свет ручной лампы почти не рассеивал мрак. Луч фонаря метнулся влево и вправо, едва разогнав тьму. Взгляд Октавии наткнулся на голые железные стены, теряющиеся в сумраке длинного коридора. Больше ничего.

— Только не надо снова, — прошептала девушка, прежде чем произнести робкое приветствие.

Никакого ответа.

— Привет? — снова попробовала она.

Плач девочки смолк и растаял вдали, и теперь туннель заполняло лишь эхо ее собственного голоса.

— Привет, госпожа.

— Заткнись, ты!

— Слушаюсь, госпожа.

Девушка шумно сглотнула. На корабле не осталось детей. Уже не осталось. Октавия потянулась к ручному воксу и почти нажала на руну активации. Но какой смысл? Септимуса не было на борту. Он отсутствовал почти два месяца, бросив ее в одиночестве.

Октавия щелкнула пальцами, делая знак своему… рабу? Служителю? Существу.

Он обернул к девушке слепое лицо. Как это создание ухитрялось смотреть на хозяйку с обожанием, несмотря на зашитые глаза, оставалось вне ее понимания.

— Пошли, — сказала она.

— Да, госпожа.

— Ты ведь слышал это, да? Плачущую девочку?

— Нет, госпожа.

Октавия вновь зашагала вперед, уходя все дальше от своих покоев. Пока они шли, существо теребило грязные повязки на руках, но больше не произнесло ни звука. Иногда, отдаваясь эхом в железных костях крейсера, до них доносился шум из глубин корабля: лязганье инструментов механика или стук подошв по палубе несколькими уровнями выше. Иногда девушка слышала бормотание голосов, свистящие звуки их зловещего языка. Октавия пыталась выучить хотя бы азы нострамского с того дня, как ее захватили в плен. На слух он был одновременно обольстителен и сладкозвучен, но обучение — совсем другое дело. В основе нострамского языка лежали кошмарные конструкции из невероятно сложных слов и запутанных фраз, почти не связанные с готиком. Девушка подозревала, что, несмотря на похвалы Септимуса, произношение у нее хуже некуда и что ее словарным запасом вряд ли мог бы гордиться даже ребенок-олигофрен.

Они двигались сквозь мрак, приближаясь к концу коридора. В кромешной тьме впереди, там, где проход разветвлялся, из одного перехода в другой метнулась странная фигура. Она была слишком худенькой и низкорослой для взрослого или даже для такого изувеченного создания, как горбатый служитель. Перед глазами девушки мелькнула синяя одежда — и призрак исчез. Октавия прислушалась к легким торопливым шагам, затихающим в соседнем коридоре.

И снова она услышала детский плач — тихое всхлипывание ребенка, пытающегося скрыть свою боль.

— Привет?

— Ашилла сорсоллум, ашилла утуллун, — отозвалась маленькая девочка, и стук шагов растворился в тишине.

— Думаю, я пойду обратно к себе, — пробормотала Октавия.

Осколок полуночи дрейфовал с отключенными двигателями, ничем не выдавая своего присутствия.

В пустоте космоса вращалась планета. Облака не скрывали ее лицо: морщины серого камня и безжизненные континенты. Даже беглого взгляда на эти скалы было достаточно, чтобы оценить их потенциал — не как колыбели жизни, а как мощного источника руды для индустриальных обществ.

Единственным свидетельством человеческого присутствия в этом мире была платформа, кружившая по орбите, — огромная, металлически-серая, простирающая в космос пустые руки причальных доков. Вдоль корпуса станции вилась надпись на имперском готике, гласившая: «ГАНГ».

Осколок полуночи подплыл ближе, не видимый ни обычным глазом, ни астральными сканерами. В глубине его мечеобразного тела взревели двигатели.

Марух рухнул на кушетку, мечтая лишь о том, чтобы полежать в полной неподвижности. Первые несколько секунд ему больше ничего не хотелось. Он даже не удосужился скинуть ботинки. Шестнадцатичасовые вахты были не худшим пунктом в его трудовом расписании, но проигрывали первенство не намного. Марух вздохнул так глубоко, что заболели ребра. Легкие наполнились спертым воздухом жилой капсулы. Он уловил запах использованных продуктовых контейнеров, которые следовало бы выкинуть уже несколько дней назад, и неистребимое амбре нестиранных носков.

Дом, милый дом.

Не успев выдохнуть, он уже начал тереть закрытые глаза большими пальцами, пытаясь массажем облегчить резь. Глаза болели оттого, что всю смену приходилось пялиться на скрипящую ленту конвейера. С болью в ушах Марух ничего поделать не мог.