А. Вороной - Банда профессора Перри Хименса

Длинный допотопный деревянный паром, чернеющий одной трубой, возвышающейся над палубой, и платформой со скамейками, как‑то нехотя и лениво дернулся, отчалил от пристани острова Лонг‑Айленд, засопел натужно двумя дизельными двигателями, выбросив наверх клубы разноцветного дыма, завращал боковыми лопастными колесами и стал медленно пересекать наискось Ист‑Ривер.

Туман и пелена дождя, начавшегося еще с раннего утра и теперь моросившего с упорной настойчивостью, не усиливаясь и не ослабевая, отрезали сразу же оставшийся за кормой берег с серыми складскими домами, образовав белую сплошную непроницаемую стену. Такая же белая стена подымалась и впереди парома, и казалось, что тот плыл в каком‑то ином пространстве, ином измерении, чужом, плыл как обломок покинутого привычного и знакомого мира. Когда же эти две белые стены тумана и дождя смыкались близко у парома, — точно пластины огромного конденсатора — вдруг возникало ощущение, что они плывут уже давно, целую вечность, и что никогда уже не достигнут противоположного берега.

Но вот спереди и чуть правее по борту прорисовалась вытянутым пятном громадина здания ООН, за ним, намного выше появилось очертание трехсотэтажного Центра мировой торговли, похожего по форме на гигантскую зубочистку, поставленную тупым концом на землю, и уже где‑то в самом небе, пронзив тучи, растолкав их своими боками, как бы паря в невесомости, оторвавшись верхней частью от основания, глядя с нескрываемым превосходством вниз, взлетевшие почти на километровую высоту верхние этажи штаб‑квартиры компании «Реклама и бизнес». Другие небоскребы по сравнению с этим колоссом строительной индустрии выглядели маленькими тоненькими спичками, уродливыми карликами, еле достающими своими крышами‑головами до пояса великана.

Разноязычный говор, гортанный смех и дикий хохот, грубые шутки и похлопывание по спинам разнеслись по всей палубе. Основная часть пассажиров была цветной и безработной: эмигранты из Китая и Кореи, Индонезии и Сингапура, Мексики и Южной Америки, Египта и Палестины, Ливана и Союза. И только на четырех просторных скамейках, — расположившись далеко друг от друга, изображая темными своими фигурами, как ласточки на проводах, нотную запись унылой осенней песенки — сидело с десяток белых, сиротливо поглядывающих на эту разношерстную самоуверенную толпу, зашевелившуюся и ринувшуюся уже к выходу с парома.

Дик Ричардсон все еще продолжал сидеть на скамейке, тупо уставившись слипавшимися от недосыпания глазами на эти широкие спины, на поблескивающие дождевым лаком пестрые зонтики, и так же тупо думал, что и он, если копнуть поглубже, является в некотором роде тоже эмигрантом: его дед, Фил Ричардсон, перебрался в Америку из Англии, надеясь здесь стать не то очередным президентом, не то профессором Чикагского университета, а скорее всего претворить в жизнь свои «гениальные», свои «нобелевские» открытия, свои «космические» проекты.

Ричардсон криво усмехнулся, встал, подошел к борту и сплюнул со злостью в мутную воду, по которой плавали пустые сигаретные пачки и обрывки газет. «Да, гениальные изобретения, — хмыкнул Дик, почему‑то поругивая про себя деда, да заодно и себя тоже, обзывая себя кретином, хлюпиком, несостоявшимся анархистом. — А не лучше ли было сидеть в Англии, там хоть родовой замок, хоть внешний лоск преуспевающего и самодовольного обывателя сохранялся. А здесь что?…»

Еще он подумал, что вот уже более полугода как он живет в каком‑то оцепенении, в каком‑то безразличии к окружающим предметам и людям, что почти каждое утро он механически встает, механически проглатывает сандвич, выпивает чашечку кофе, механически целует в дряблую щеку свою бабку, механически одевается, куда‑то идет, едет, плывет, что‑то ищет. И еще он подумал, уже с иронией, что и сам основатель их рода, клана Ричардсонов, когда‑то знатного и богатого, потом обедневшего и захиревшего, тоже был эмигрантом в той же Англии…

Родословная по мужской линии уходила в далекое прошлое, тянулась к русскому инженеру и авантюристу Петру Гарину. Подобранный английским военным судном на коралловом острове, затерявшемся среди вод Тихого океана, и доставленный в Британию, во дворец короля, он был помилован. Слабовольный и рахитичный король завидовал в душе русскому авантюристу, которому удалось некоторое время властвовать над Америкой и всем миром. Прощение его королевского величества пошло впрок Гарину. Тот вскоре остепенился и с большим усердием занялся деятельностью, направленной на благо приютившей его новой родины.