Сесиль Монблазе - У коленей Ананке

– Все может быть, мой дорогой, поскольку сейчас вы здесь, – прошептала она.

– Где именно, мадам?

Мать качнулась в сторону и произнесла:

– У коленей Ананки.

Потом встала и отряхнула подол, и душа, зажав в руках стремительно тающий жребий, полетела вниз, раздирая спиной облака.

У Ярошевских, сколько себя помнил маленький Дмитрий, висело над дверью родословное древо, которое уходило корнями вглубь еще во время до начала XX века, а ветвями упиралось в его рождение. Древо, выполненное простыми штрихами чернил на ватмане, было потом тщательно прорисовано во всех своих прожилках дедом Дмитрия, который как-то сразу же после окончания Жуткой Тиранической Власти, заставившей прадеда распрощаться со всем нажитым имуществом и надолго уехать в Заполярье, решил взрыхлить местные архивы города Арбазовки и найти свидетельства своего великого и благородного происхождения, пришлось даже в Столицу ехать. Но дело того стоило – вскоре над дверью в детскую будущего Дмитрия висело красочное подтверждение его происхождения (а за соседней дверью спали родители, которым после брака пришлось переехать в дом к деду с бабкой, ибо покамест не заслужили). Нельзя сказать, что никто до этого не знал о том, что Ярошевские благородные – когда во всей Арбазовке не сыщешь человека с фамилией иной, чем Иванов, Петров и Мухаметгалиев, любое росчерк на «-ий» и «-ия» в конце ФИО воспринимался как нечто крайне крутое и польское. Но правда заключалась и в том, что пока после Тиранической Власти другая, новая власть временно обустраивалась, всем было глубоко плевать на происхождение от поляков или кого бы то ни было еще. Иванов, Петров и Мухаметгалиев ездили на «мерседесах», потом пересели на «роллс-ройсы», а потом вообще остановились на экологичной «тесле», но семья Ярошевских продолжала гнуть свою линию.

Дед Дмитрия работал профессором латыни в местной шараге, отец – мелким менеджером по продажам, а мать, так и быть, военным или же военной. Бабушка уже была на пенсии, но говорят, что когда-то она умела неплохо танцевать и еще некоторое время после выхода в бессрочное свободное плавание до могилы выходила на сцену в качестве бабушки Спящей Красавицы, если конечно, в современных балетных постановках такое допускалось. Но Ярошевские упорно продолжали держаться за свое происхождение и говорить о том, что они интеллигенция (про слово «дворянство» им было сложно заикнуться перед соседями, которые были наследственными пролетариями и тоже этим очень гордились). Однако слово «пролетариат», каким бы оно ни было в прошлом красивым и гордым, происходило, как мог легко сказать дед Ярошевский, от латинского proles – “потомство», потому что соседские бедные Ивановы, Петровы и Мухаметгалиевы, в отличие от более удачливых своих однофамильцев, вообще ничем, кроме детских воплей в каждой квартире, не выделялись. Несмотря на то, что детей отныне в стране в каждом семействе насчитывалось ровно по одному или по двое, Ярошевскому-младшему, который менеджер, было крайне сложно наладить личную жизнь.

– Сын, – говорила ему мать-балерина, – пойдем, проводишь меня на встречу выпускников Ленинградского балетного училища.

– Нет, – отвечал сын-менеджер. – Что мне там делать? Я ненавижу балет.

Мать поджимала губы и в таких случаях злобно смотрела поверх глаз сына на начавший покрываться продольными морщинами его лоб.

– Ты проводишь меня, – повторяла она, поводя своей царственной рукой сверху вниз в выражении царственного разочарования, – или я лишу тебя права брать деньги из моей пенсии.

Сын недоверчиво смотрел на мать и пожимал плечами: мол, куда ты еще денешься.

Мать выдерживала его взгляд и строго отвечала:

– Я всегда могу купить биографию Бродского вместо помощи безработному ребенку, который не хочет даже подарить мне счастье видеть внука.

– Мама! – кричал сын, вставал, громко шлепая босыми ногами по скрипучему старому полу и убегал к себе в комнату. Там он пытался отдышаться, долго шарил по заваленному кипами бумаг с вакансиями о поиске работы комоду, пока наконец не находил корвалол. Отсчитав нужное количество капель, он брал с пола бутылку негазированной воды «Живительная Влага» и пытался дрожащими от нервов руками попасть небольшой струей воды из огромной стеклянной канистры в крохотный пластмассовый стаканчик с каплями. Потом, все еще дрожа, выпивал полную порцию капель и, слегка себя успокаивая тем, что лекарство должно через полчаса подействовать, усаживался за компьютер. Его старенькая пекарня была вся в пятнах чернил, кофе и чего-то странного, сверкала отсутствием клавиш, но все это его не смущало. Когда-то он скачал сюда пару игрушек, подписался на «Дейли мейл» из последней заработанной на сверхурочке суммы, пока его не уволили, и теперь посвящал свое время стримам, и, соответственно, геймингу, а теперь, когда на пятки ему стали наступать молодые охальницы из Твича, плавно переключался на ведение политического блога. Для того, чтобы никто особо не понял, кто таков новый политобозреватель, он решил полностью отделить свою стримящую личность от персоны пишущей. Ради этого он научился рисовать в Пейнте, загрузил изображение из чьего-то Девианта и немного подправил его красоты ради. Однажды, когда он был вынужден целыми днями сидеть в инете из-за поиска работы, пилящих взглядов матери и вздыхания отца, он проснулся знаменитым, обнаружив способность буквально каждые двадцать минут выдавая по посту с пруфами, ссылками, сносками и мемами с Реддита.