Кирилл Мельников - Оркестр цвета пурпурной малины

Не удивляйтесь тому, что мы с Виски так долго работаем над одним лишь письмом. Это такая же работа, как, к примеру, изготавливать детали самолётов на войну. Каждый винт и болт, закрученный неправильно, может привести к падению самолёта или остановке танка, а это, в свою очередь, поведёт за собой ряд других событий.

Виски смотрел на меня, как на дурака. В итоге он, лишившись дара речи, просто закрыл лицо ладонью и со словами:

– Ладно, делай что хочешь. Хоть иди в дом к Жизель и стриги её сфинкса, я не против, – и кивнул рукой.

Я и написал так, как хотел. Переписал всё то, что уже было заготовлено и просто вместе незадачливого «не присылать» написал о том, что девушка купила себе новые носки, что она любит Марка и что она – настоящая принцесса Египта. В общем, написал то, что пришло в голову, хоть Виски и показалось это бредом.

Затем девять писем подряд были от какого-то безумца-рабовладельца из Америки. В Нью-Йорке 23 африканца убили около десятка белых, но их остановили. Жуть берёт, читая подобные письма. Сейчас же он пишет своей бывшей жене, которая уехала от него, увидав только его жестокость, и просит у неё поддержки. Мол, грустно ему и стал он беден. Виски просто промолчал. Жена его умерла во время родов, а ребёнок, по всей видимости, родился чёрным. В этом нет ничего плохого, я лично нейтрально отношусь к любому цвету, будь то настроения или кожи, но, если судить по ситуации, что царствует в мой время…

И вот так каждый день. Столько страшной информации проходит сквозь меня. Всё стекается каким-то чудом в Лирн. Как я уже сказал, это грязное ведро мусора так и притягивает к себе несчастья, а главным распределителем говна, стекающего сюда, являюсь я. Ну что же, всё равно никто кроме меня этим не займётся.

Я уже курил третью сигару.

– Как много писем с красной пометкой, это просто кошмар, куда только мы катимся в своей смертельной колеснице? – спросил я, беря в руки очередное красное письмо.

– Кто знает, – сказал Виски, доставая из кармана флягу с, кто бы мог подумать, виски. Меланхоличность читалась в выражении его лица, в пустых глазах, усталых веках и потускневших жемчужных волосах. – Грядёт что-то, друг мой.

– И не говори. «Грядёт грядущее». Мне кажется, Виски…

– М?

– Мне кажется, – сказал я уже тихо, – мне кажется, что скоро случится что-то такое, после чего я окончательно сойду с ума, друг мой.

– С чего это ты вдруг?

Повисло молчание. Никогда ещё не чувствовал столь большой апатии.

– Виски, ты единственный, кто понимает то, как трудно заниматься этим…

– Да не особо. Мне не трудно.

– Ну, ты это ты. Виски, меня вводят в ступор эти красные столбцы писем, они словно облиты кровью. Друг мой, мне снятся сны, в которых играет мелодия, подобная тюремному оркестру, они облиты кровью. Я устаю. Беря в руки письмо, я чувствую, как ослабеваю. Это как работать на кладбище, закапывая трупы раз за разом. Руки устают, а страшный яростный дождь льёт на меня так, что валит с ног, втаптывая в грязь. Это ужасное чувство, Виски.

– Друг мой, сочувствую тебе. Но прими факт – ты сам желаешь этой работы. Ты можешь просто уволиться, уехать из Лирна и жить где-то в горах, в спокойствии. Тебя никто не заставляет.

– Я знаю. Но я, ведь, буду чувствовать вину перед теми людьми, которых я оставил без ответов. Для них, как мне кажется, мои письма – это как лестница в небеса, как путь к счастью, без них они не могут жить. Друг мой, я чувствую, что схожу с ума. Я как будто стою под дождём на краю пропасти, а позади меня плотина, которой достаточно лишь дать причину, она пустит на меня весь осточертевший поток грязи и навоза, который в итоге смоет меня до столь глубоких глубин, что никто, даже ты не сможешь вытащить меня из этого ужасного сна. Друг мой, Виски, я говорю это искренне.

– Да-да-да, я верю. На твоём лице и так всё написано.

Я заглянул в его глаза и увидел в отражении их своё побелевшее от страха лицо. Как у мертвеца кожа почти не впитывала света, она была бледна и натянута, скулы выдавались вперёд, а волосы редкой соломой свисали со лба. Я не видел своих глаз, они словно скрылись, впали. Или же это моё воображение не позволяло мне увидеть свой же взгляд, чтобы я окончательно не невзлюбил себя?

Страх – черта, которая стала проявляться во мне недавно. Раньше я жил, не ведая его. Я словно существовал просто в мире, жил как-то свободнее, не имел определённой цели (впрочем, я и сейчас не особо различаю ориентиры). Раньше для меня страхом являлся, к примеру, замеченный в пакете муки таракан или же пробежавшая по обочине крыса – что-то такое единичное, разовое, но теперь я боюсь самого будущего. Мне страшно, что мне всё это надоест и я уйду в абстрактность окончательно, отдавшись порокам человечества и потерявши едино образность, угловатость своего сегодняшнего характера.