Литтмегалина - Синие цветы II - Науэль [litres самиздат]

– И все же я бездарь. Наверное. Даже думать страшно. Я боюсь этого больше всего.

– Ты талантливый. Твой фильм… он… – у меня язык не поворачивался сказать «хороший». – В нем что-то есть. Мне нравится, как ты пишешь. Ты отлично рисуешь, просто здорово.

Он зажмурился.

– Этого недостаточно.

У меня не было слов, чтобы продолжать убеждать его, потому что в действительности я редко думал на эту тему – есть у него талант или нет, меня это интересовало меньше прогноза погоды. Но почему-то я чувствовал сожаление.

Стефанек поднялся и ушел в ванную. Я проводил его взглядом. Маленький, в дырявом свитере на три размера больше, он выглядел каким-то совсем несуразным. Я успел соскучиться по нему, и от этого мне становилось страшно. В поле зрения попал низенький столик, на нем использованный шприц. В этой квартире жили наркоманы, которые уже перестали стесняться. Я отвернулся и уперся взглядом в рисунок Стефанека, разорванный на восемь частей, разбросанных по полу.

Я опустился коленями на ковер и собрал рисунок. Схематично нарисованный человечек, падающий сквозь темное пушистое пространство. Стефанеку нравилось рисовать таких, он называл их «жвачными человечками». Они были желтыми или розовыми. Иногда Стефанек рисовал целые истории про них, начинающиеся бодро, но завершающиеся неизменно жутко. Я считал жвачных человечков вершиной его художественных навыков, пока однажды Стефанек не нарисовал меня. Портрет был выполнен в поразительно достоверной реалистичной манере, и я смотрел с него таким взглядом, будто хотел воспламенить весь мир.

Распахнутый рот жвачного человечка, его раскинутые пухлые беспалые ручки и ножки выражали беспомощность, и мне захотелось снова разделить рисунок на части. Мне впервые пришло в голову, что Стефанек глубоко несчастен, всегда был, и ситуация с фильмом только усугубила его состояние. Как будто в нем что-то сломалось – давно, может быть, еще в детстве, и с тех пор болит, не заживая. Я начал собирать с пола его искалеченные, надорванные рисунки, не понимая, отчего вдруг они начали терзать мои чувства. Как будто прежде я только смотрел на них, не вдумываясь, а увидел по-настоящему лишь после того, как Стефанек их растерзал. Мне было жалко их. Нет, даже не жалость… какое-то горькое сожаление… они заслуживали существования, но они были уничтожены.

Его фильм тоже заслуживал существования. И сам Стефанек.

– Почему ты не влюбился в него? – спросил Стефанек, выйдя из ванной. Он выглядел лучше, но все еще шмыгал носом. – Он заботится о тебе.

– Ты о Дьобулусе, что ли? Он слишком искушен для меня.

– Тебе не нравится искушенность?

– Не во всех.

– Если бы кто-то заботился обо мне, я бы влюбился. Неизбежно. Благодарность – очень сильное чувство, – задумчиво произнес Стефанек.

– Он намного старше меня.

– И что?

– Он попадает под мое правило: не доверяй никому старше тридцати.

– А когда тебе исполнится тридцать, ты сам попадешь под собственное правило?

– Да, и перестану доверять себе окончательно, – ухмыльнулся я. – Я начну презирать себя. Я прикажу себе убираться.

– Для меня тридцать кажутся недостижимыми, – сказал Стефанек. – Не верю, что я доживу до такого возраста. Мой отец все время повторяет: «Чтоб ты пропал, чтоб ты провалился». Думаю, любой, кому тысячу раз скажут «исчезни», обречен на гибель. Я верю в магию слов. А ты?

– А я – нет, – только и буркнул я, хотя меня так и тянуло добавить, что я не настолько дегенерат, чтобы верить в магию чего бы то ни было.

– Даже если и так, – Стефанек прижал ладонь к груди, слева, будто проверяя, бьется ли еще его сердце. – На самом деле люди очень уязвимы. Даже случайно брошенная фраза может причинить нам вред. Не важно, верим мы в это или нет, все равно, – он прислонился к дверному косяку. Мне хотелось обнять его даже несмотря на то, что он порол чушь. – Во что ты веришь вообще?

– В розовые майки, коктейльчики, леденцы, глупые песенки, огни, асфальт и мусорные баки, сигареты и розыгрыши призов на крышках от бутылок. Я верю, что на припудренных губах помада держится дольше. Что Ирис создала мир, и теперь мы все обречены на гибель, если продажи ее пластинок упадут. Вот так. Чего еще можно ожидать от человека с сиреневыми волосами и пирсингом в пупке?

Мы пошли в клуб и там ужасно удолбились. Кто-то что-то сказал нам о фильме, и Стефанек вот только дерьмом не кидался – припадки оскорбленного гения уже вошли у него в привычку. Наверное, это должно было меня тревожить, но мне было нереально, и душно, и тесно, и я стягивал одежду с себя, потом с кого-то еще. Кроме коктейльчиков было чем закинуться, и потом я зачем-то визжал, и с меня падали (или мне так казалось) золотые звезды и капли пота. Музыка меня так и дергала, я не мог остановиться, мог вздохнуть только в потоке, если успевал ухватить воздуха.