Роберт Беннет - Город клинков

Да, погибших во всех войнах, в которые когда-либо вступало человечество. Война, оказывается, это не когда одни побеждают других, и не сражения отдельных армий и народов, а единый чудовищный акт самоуничтожения, словно человечество взрезало себе живот, чтобы выпустить кишки на колени.

Меч говорит ей: «Ты – это они? Они – это ты?»

И показывает ей картинку: одинокий силуэт на вершине холма, под которым горит предместье.

Она знает, неким несловесным и мгновенным знанием, что та, кто стоит на вершине холма, не нанесла каждый удар в войне, за которой теперь наблюдает, но каким-то образом ответственна за это все: каждая битва этой войны – ее рук дело. Эта личность, сущность, ответственна за каждый крик боли и каждую каплю крови. А в руке у нее…

Меч. И не просто меч, а тот самый меч: в этом клинке – духи каждого меча и всякого, сколько ни есть, оружия, каждой пули и каждого арбалетного болта, каждой стрелы и каждого кинжала. Когда впервые человек поднял камень и обрушил его на своего сородича, меч уже был и ждал своего рождения, ибо он – не оружие, но дух оружия и всякой боли и жестокости, что не кончаются, ибо длятся вечно.

Меч спрашивает у нее: «Я принадлежу тебе?»

Пушки бьют по-прежнему. Панду лежит бледный и холодный, прямо как Сигню Харквальдссон, а до этого – Санхар и Банса.

Вореск, Моатар, Утуск, Тамбовохар, Сараштов, Шовейн, Джермир и Каузир.

Плача, она обращает разум к мечу и говорит:

– Да. Принадлежишь.

И сразу же появляется и вспыхивает клинок – он так долго ждал и теперь с жадностью принимает ее. И мир вокруг начинает меняться.

Сигруд хмуро смотрит на Мулагеш, которая как зачарованная таращится на черную рукоять меча. Он начинает было:

– Что ты делаешь?..

Но тут что-то… меняется.

Он что, сошел с ума? Или теперь у рукояти есть клинок? Бледный, слабо светящийся, как огонь свечи у самого фитилька?

И тут раздается взрыв, словно в берег ударил снаряд. Сигруд опрокидывается на спину, сломанная рука отзывается дикой болью. Над ним пролетает волна холодного воздуха. Он садится, моргая, и ищет глазами Мулагеш – наверняка она уже мертва.

Но нет, она не мертва. Сигруд смотрит, как она отрывает протез от руки и идет к самому краю скалы. И походка у нее интересная – она вышагивает, как человек, который решил вступить в бой, причем немедленно. Странный клинок посверкивает у нее в руке, заливая камни грязно-желтым светом.

Она идет, и тут Сигруд видит что-то за ней. Или над ней, словно она – это рисунок в книжке, а кто-то положил на него лист вощеной бумаги с наброском, и оба рисунка раздельны, но видимы одновременно.

Над Турин вырастает огромная, высокая фигура в поблескивающей темным кольчуге.

Мулагеш останавливается на краю утеса, высящегося над тысячами и тысячами кораблей, смотрит на призрачный флот, поднимает меч и начинает говорить.

Она их теперь чувствует, всех их чувствует: ее дети, ее последователи, те, кого она создала, и те, кто в свой черед создал ее. Она чувствует их на бесчисленном множестве кораблей – блестящие, твердые алмазы битвы. Но они не такие, какими были раньше, – теперь они лишь тени себя прежних, слабое подобие сильных душ. Они потеряли себя, когда город обрушился из-за страшного катаклизма, что поставил их народ на колени. Но они все равно ее дети. Они делают то, что она пообещала. И даже теперь они ищут ее.

Она взывает к ним:

– Дети битвы!

Пушки с грохотом бьют со стен. Корабли горят, люди кричат. Они не слышат ее за шумом сражения.

И снова:

– Дети битвы!

Плеск весел. Завывания ветра. Визг снарядов. Они все равно не слышат ее.

Она делает большой вдох, и холодный дымный воздух заполняет каждый дюйм ее легких. И она кричит на пределе голоса:

– Дети битвы! Дети Вуртьи!

Призыв раскатывается эхом – над морями, через огонь, через дым, над темными волнами, и наконец – наконец – достигает слуха воинов на одном из кораблей.

Они перестают грести. Они оборачиваются в сторону утесов.

Гигантская армия у ее ног истекает тоненьким ручейком единственной мысли:

«Матерь наша?»

И они обращаются к ней, исследуя ее. Они изучают ее мысли, ее душу и медленно-медленно-медленно уверяются в том, что она – такова, какой они хотят ее видеть. И по мере того, как они уверяются в ней, она начинает расти.

Земля проваливается у нее под ногами. Она чувствует вес кольчуги на плечах. На ногах у нее железные сапоги, а шея стонет под весом шлема. И она смотрит на мир из-под холодного стального лица.