Макс Фрай - Так берегись [litres]

Безуспешно порывшись в карманах лоохи, я проклял свою рассеянность – пошёл, как был, в домашней одежде. И не в том беда, что выгляжу в ней, как из задницы вынули, а в том, что мелочи в этих карманах нет. И как, интересно, я собирался лопать сосиски? Это же только в трактирах голодных кормят за счёт Короля, а уличным торговцам нужны наличные. На ярмарке без них никуда.

Пока я тщетно рылся в карманах, прикидывая, хватит ли мне сейчас сил применить Малое Заклинание Призыва, чтобы призвать из дома оставшийся там кошелёк, музыканты вдруг перестали играть, а толпа так дружно остановилась, развернулась и уставилась в темноту, что я сперва догадался: приближается поезд, а уже потом услышал его пока очень тихий, издалека звучащий гудок.

Кто-то не особо деликатно ухватил меня за плечо и потянул назад; я хотел было возмутиться, но вовремя понял, что надо не сердиться, а благодарить: я стоял почти на самых рельсах. Не успел заметить, когда они появились, только что ничего не было, а теперь есть – и рельсы, и шпалы, и проросшая между ними живучая сорная трава. Я обернулся, сказал: «спасибо», – в ответ получил невнятное: «Да ладно вам, ерунда». Мой случайный спаситель, здоровенный бородач, такой же как давешние музыканты, а может, и правда один из них, просто уже без дайбы, даже не взглянул на меня. Он пристально вглядывался в темноту, из которой к нам стремительно приближались сигнальные огни паровоза, и так энергично размахивал лиловым светящимся веером, словно поставил перед собой задачу своими силами поднять ураган.

Впрочем, веерами сейчас размахивали все вокруг, так что вполне можно было, зазевавшись, получить по носу или другой выдающейся части тела. Поэтому я, то и дело уворачиваясь от вееров, пошёл вдоль рельсов туда, где толпа заканчивалась. Нет никакого смысла стоять вместе со всеми; по крайней мере, на моей памяти, поезд, не исчезая, пересекал весь пустырь.

Отошёл я без задней мысли, просто чтобы по носу веером не заехали, но потом, когда поезд приблизился, я задним числом обрадовался, что так сделал. Всё-таки у нас с поездом – что-то вроде свидания. Пусть и он поглядит на меня.

И он поглядел. В смысле, она на меня поглядела – темноволосая женщина, бывшая мёртвая, по моей милости ставшая более чем живой. Агата высунулась в окно чуть ли не по пояс и выглядела такой счастливой, что я как-то сразу простил – не её, конечно, ей и прощать было нечего, а себя. Потому что хоть и сам, по собственной воле, в относительно здравом уме решил кормить своей силой это прекрасное наваждение, чтобы продлить его жизнь, но злился на себя за это решение страшно. А теперь – больше нет.

Светящегося веера у меня не было, публичной демонстрации сельскохозяйственных жестов препятствовало не в меру возвышенное настроение, поэтому я просто стоял и смотрел. Но Агата, конечно, меня всё равно заметила. И закричала, размахивая руками: «Я так рада! Я думала, ты уже больше никогда не придёшь! Поедешь со мной кататься? Ещё успеешь запрыгнуть в вагон!»

Я не стал объяснять, перекрикивая грохот колёс: «Мне нельзя, я совсем исчезну», – а только улыбнулся, послал ей воздушный поцелуй и отрицательно помотал головой. Это оказалось очень легко. Зря, получается, я боялся, что не смогу устоять перед очарованием наваждения. Невелико искушение. Проще простого оказалось перед ним устоять.

Зато устоять на ногах было гораздо сложнее – чисто технически, я имею в виду. Так устал от всех этих впечатлений и предварявших их действий, что когда поезд исчез в темноте, сел в густую траву и сидел там какое-то время, даже не особо раздосадованный своей слабостью. Подумаешь, великое горе – голова кружится. Ради хорошего дела можно и потерпеть. А дело всё-таки очень хорошее. Изумительно красивое зрелище – дым паровоза, сигнальные огни, медленно проплывающие мимо вагоны с окнами, сияющими тёплым жёлтым светом, счастливая мечтательница, победившая смерть, и машущая ей веерами праздничная толпа. Отлично всё у меня получилось. Вернее, у нас.

А потом я поднялся и пошёл в сторону Старого Города. Пешком.

– Можно сказать, зря сходил. Сосиску не съел, кислятиной не отравился и даже светящийся веер себе не купил, – сказал я Шурфу, который к моему возвращению успел не только проснуться, но и провести ночную ревизию в кухне, конфисковать там всё хотя бы условно съедобное и засесть с этими гастрономическими сокровищами в гостиной. В одиночестве за огромным столом.

Чтобы не портить ему аппетит, я не стал падать на ковёр, чего после слишком долгой по моим нынешним меркам пешей прогулки хотел больше всего на свете. А нечеловеческим усилием воли дотащил своё тело до кресла и только после этого уронил. Хорошо хоть не мимо цели, а то бы совсем трагическая вышла сцена. Перебор.