Артём Медичи - Хозяева прогоняют гостей

Благо, до следующей ярмарки еще двадцать с лишним дней. Двадцать с лишним дней почти полного покоя, пения птиц, стука молотков в мастерских и легкого, едва ощутимого аромата все той же канализации. Утрант, Утрант! Летописи восхвалят тебя в веках, тебя, со всеми твоими ворами, магами и обнаглевшими птицами, ибо пройдет триста лет, и мудрейшие из правителей будут ломать головы над тем, как построить хоть что-то похожее, бледную копию твоего – твоего! – величия!

Примерно о том же думал и нищий, что привалился к ступенькам крыльца Великой Часовни, подставив лохмотья полуденному желтому солнцу. В садике рядом с часовней негромко жужжали пчелы-медоклады, вели свою неторопливую беседу лохматые порскуны, сверчки и белые в синюю крапинку жуки-молотобойцы. Все вокруг дышало тишиной и спокойствием. Нищий даже нисколько не беспокоился о разложенном тут же на ступеньках нехитром обеде: серый хлеб, перья молодого лука, две рыбки, соль – что еще может быть нужно в такой чудесный день? Две прихожанки с короткими клювами и белыми грудками осторожно пощипывали хлеб, пытаясь сделаться незаметными и спрятать в едва заметную тень роскошь багрового оперения, но хозяин, казалось, задремал и ничего вокруг не видел и не слышал.

Почти ничего – потому что как только скрипнула тяжелая створка церковной двери – дуб, резьба, лак, ладан, воск, тихие слезы – нищий тут же проснулся и откинул заплатанный капюшон. Обнажилась лысеющая голова и слишком красное для бедствующего горожанина лицо. Впрочем, тот, кто вышел из часовни, кое в чем весьма походил на нашего бедняка (а именно – цветом лица), и он-то нам и нужен, потому что нет в Утранте человека, более известного как своими пороками, так и своей набожностью, и в нашей истории он будет играть не самую последнюю роль.

Человек запрокинул голову к небу и потянулся, попутно доставая из кармана небольшую бутылку с синеватой жидкостью. Взгляд нищего немедленно приклеился к сему нехитрому предмету, а человек тем временем звучно вынул пробку, припал к горлышку, словно грешник к Кресту Четырех, и лишь после третьего глотка сделал вид, что заметил, наконец, зачарованное выражение глаз нищего.

– А, Инагол, добра тебе. Хочешь выпить?

– А как же, Ваше Четверосветие!

– Да, в такую погодку только и пить, помяни Четверо наши грехи!

– Это уж точно, Ваше…

– Ладно, держи. Помолись за мою душу, коль будет время.

Красноречивость взгляда нищего перешла границу обожествления, но щедрый благодетель уже направлялся к выходу из дворика по каким-то известным ему одному делам. Последуем и мы за ним, потому что нищий никуда не денется до самого вечера, пока не остынут камни и не кончится забористый хмельник в бутылке, а вот его собеседник уже почти скрылся в проулке. Его, правда, довольно легко выследить по одежде, ведь никто, кроме Альсигла Пресветлого, не осмелится выйти на улицы Утранта в одеянии первосвященника (есть еще три патриарха, но они в отношении стиля куда более скромны), а наш незнакомец, в общем-то, он и есть. Что? Бутылка? Ах, вы, конечно, заботитесь о самочувствии этого добрейшей души человека. Не беспокойтесь, у него в объемистых карманах лежат еще как минимум два точно таких же вместилища, и каждое из них наполнено под самое горлышко настоящим непроцеженным хмельником. Немного резковато, если в первый раз и если у вас не стальная глотка, но в целом весьма неплохой букет. Какая еще трезвенность?! Ах, да бросьте вы со своим плохим примером. Если рыльце в пуху, никакой пример уже не поможет, а Его Четверосветие, между прочим, каждый вечер искренне кается в содеянном и обещает на следующий день больше одной не покупать.

Сандалии Альсигла тем временем покинули столь удобный камень мостовой: первосвященник свернул в очередной проулок, вытоптанный до того состояния, когда камень уже не нужен. В Утранте вообще не любят работать напрасно, а уж класть мостовую там, где и лошадь в сырой день следа не оставляет… И не просите: не откликнутся. Красота – красотой, а рациональность у горожан в крови, и у жителей окрестных деревень – тоже.

Чтобы понять, куда же пришел почитатель креста и бутылки, достаточно вынуть пальцы из ушей хотя бы на три секунды: дольше здесь просто не продержаться. Со всех сторон – звенит, стучит, лязгает, пышет огнем и потом, кричит десятками голосов тот маленький кусочек ярмарки, который остается с Утрантом навсегда. Здесь правит молот, и нежной любовницей отдается ему потрепанная кольчуга, и изгибается в огне сталь будущих клинков, что, может быть, и не хотят вовсе крови, а хотят вот так всю свою клиночью жизнь – плавиться, изменяться… покоиться?