Артём Медичи - Хозяева прогоняют гостей

– Я предлагаю вам больше, чем прозябание, – продолжил он, обернувшись. – Пусть каждый из вас выберет себе дело, которое будет ему по душе. Я устрою вас подмастерьями, и со временем опыт перейдет в счастье. Так бывает всегда. Не опускайте руки во время неудач, не останавливайтесь перед препятствиями, просто верьте в себя и, главное, работайте. Много работайте – на себя и над собой.

В углу раздалось всхлипывание: Хтония не могла представить себе дом без этой разношерстной компании. Одмунт подошел к жене, обнял ее за плечи, потерся не слишком бритой щекой о ее волосы.

– Не плачь, – шепнул он. – Так надо. Ты же не хочешь видеть их за тюремной решеткой.

– Ага, – всхлипнула Хтония.

– Дети мои! – громогласно возвестил Одмунт. – Три дня вам на решение. Постарайтесь за это время не набедокурить. Ищите свое дело, вот вам мой отцовский наказ. На четвертый день встречаемся здесь же, и чтобы все были в сборе. Понятно?

– Понятно, – ответствовала погрустневшая банда.

– А раз понятно, значит – всем ужинать и спать. Да хранят нас Четверо!

Феликс выбрал дорогу врачевателя и честно исполнил завет отца: ни разу не вспомнил об ушедших днях. От прошлого остался лишь чудесный набор отмычек, длинный кинжал да еще сапоги, коим сносу не было. Что сталось с остальными, он не знал до тех самых пор, пока до Утранта не долетела весть о поимке одиннадцати разбойников, наводивших ужас на караваны Серебряных Путей. Тогда Феликс выпросил у мастера четыре дня сроку, гнедого коня и денег на дорогу – в счет двух месяцев работы – и стрелой полетел к Неуксу, где должна была состояться казнь.

Коня он оставил при гостинице, а сам в каком-то безумном смятении, ничего не видя перед собой, пошел к площади. Ближе к помосту царила настоящая толчея и хаос; с ненавистью он срезал с пояса купца шелковый кошелек, залез в карман к ремесленнику, стянул с прилавка серебряную брошь. Он хотел только одного: воровать, воровать столько, чтобы окупить судьбы одиннадцати своих братьев. Вот эту сумку. И этот браслет. Золото? Грязь, но тоже сойдет. Он жалел лишь о том, что отец не научил его, как украсть самое дорогое, что есть у человека – жизнь.

С полной сумкой добра (или все-таки зла?) он протискался, наконец, к самому помосту, на котором уже возвышалась плечистая фигура палача с двулезвенной секирой. Свежие доски вкусно пахли хвоей. У Феликса кружилась голова от духоты и бессонной ночи.

И тогда он увидел своих братьев.

Грязные, лохматые, в синяках и ссадинах, они стояли, закованные в одну цепь, между двумя рядами стражников. Все, что осталось от некогда грозной одмунтской банды…

Сердце Феликса рванулось куда-то ввысь, а потом тихо легло обратно, туда, где ему и надлежит быть: на сжатую вокруг рукояти кинжала перчатку мягко, но крепко легла чья-то сильная и до ужаса знакомая рука.

– Папа? – насколько мог, ровным голосом сказал Феликс.

– Папа, папа, – вздохнул Одмунт. – Не вмешивайся, сынок. Их не спасти. Они свое заслужили, а ты только погубишь себя.

Ну и какой нормальный человек после таких слов остановится?

Феликс перехватил покрепче сумку и шагнул к помосту…

Он ушел оттуда. Ушел, бросив сумку с награбленным в лицо коменданту крепости. Ушел с отцом и одиннадцатью братьями, в сопровождении полусотни мечников неуксского двора Кровавой Змеи. Так они и въехали в Утрант, где их встречал почти весь город. До смерти будет Одмунт помнить глаза Хтонии, даром что проленская дочь – белая кость, голубая кровь. Сам Леклер, тогдашний утрантский правитель, который в душе ненавидел бывшего разбойника всей своей черной душой, подписал договор с Неуксом, отправив братьев на двадцать лет каторжных работ в Западные Рудники, куда и гномов-то было не заманить никакой ценой. А Феликс – Феликс заплатил за это двадцатью годами бесплатного лечения горожан Неукса и Утранта. Он питался тем, что ему приносили больные, одевался во что придется, но ни разу не пожалел о принятом когда-то решении. Впрочем, надо сказать, что уже первый год самостоятельной работы принес врачу-практиканту признание всего населения обоих городов: Феликс, сын Одмунта, почти всегда хоть чем-то, да мог помочь и не признавал безнадежных случаев.

– Еще год с лишком, – вздохнул он, поднося горящую лучинку к жилистым, похожим на руки молотобойца, дровам. Печь заворчала, весело затрещали в огне сухие щепки и береста, которую Феликс щедро скармливал занимающемуся пламени. По определенным причинам он частенько тосковал по такому вот живому огню, и растопка печи вовсе не была для него обременительным трудом. Привалившись к стене, он застыл, приковав взгляд к искрам, которые плясали в огне, как сказочные феи, и только порыв прохладного мартовского ветра оторвал его от созерцания прирученного обрывка Стихии: вошла Лансея с пустой и дочиста вылизанной миской.