Руслан Мельников: Князь-волхв. Тропа колдунов. Алмазный трон (сборник)

Взгляд неведомого колдуна – сильного и могущественного – проникал глубоко в душу и мозг бычьего рыцаря. Взгляд пронзал сердце и забирался под череп. Взгляд буравил насквозь, бесцеремонно ощупывал потаенные уголки разума и настырно ворошил память. Взгляд ГОВОРИЛ. Взгляд ВОПРОШАЛ. И было… это непостижимо, это необъяснимо, но все-таки было ясно, о чем спрашивал тяжелый колдовской взгляд из неведомого далека. И не было ни сил, ни возможности ему противиться.

«Где?»

Безмолвный голос, неслышная, особая речь, состоящая не из слов, и даже не из образов, не знающая языков, звуков и жестов, но понятная обоим – и тому, кто спрашивал, и тому, кому надлежало отвечать на вопросы. И кто не отвечать не мог.

Невозможно не ответить на вопросы, которые задаются ТАК.

«Где спрятана Кость? Черная Кость?»

И не нужно было толмачей, чтобы переводить вопросы. Нужно было только мысленно выстраивать ответы. Только честные ответы. Других потому что сейчас не дано. Не время и не место потому что сейчас для других.

«Не знаю. Не понимаю».

Рыцарь с бычьим гербом на нагрудной котте не лгал и ничего не скрывал. В ТАКОЙ беседе нет места ни лжи, ни скрытности. Он действительно не знал, и он в самом деле не понимал, о чем идет речь… о чем течет мысль. О чем его вопрошают ИНЫЕ глаза.

И у вопрошающего не было оснований усомниться в искренности ответа.

«Что?»

Вопрошающий задавал новый вопрос.

«Что лучше всего охраняется в крепости, куда ведет эта дорога?»

Безмолвная речь опять лилась из глаз в глаза. И через глаза-посредники, поблескивающие под черным капюшоном.

«Донжон, – покорно и без промедления отвечал рыцарь черному монаху и тому, кому монах служил. – Главная башня замка. Центральная башня за внутренней стеной. Ее верхний этаж».

«Как?»

Настойчивый вопрос пульсировал в висках вместе со стынущей кровью.

«Как туда добраться?»

И рыцарь воссоздавал в памяти Веберлингский замок. Полностью, во всех подробностях. Все, что знал, все, о чем помнил. ИНЫЕ глаза впитывали новое знание, но не вбирали его в себя, а передавали монаху-посреднику, которому надлежало войти в крепость и проникнуть в главную башню.

Потом чародейский взгляд ИНЫХ глаз исчез, бесследно растворившись в блестящих щелках черного монаха с желтым лицом. Руки пилигрима опустились на голову рыцаря, словно одаряя страждущего последним благословением. Крепкие пальцы чуть шевельнулись, сдвигая шею.

Хруст.

И чувства вернулись. А с ними – боль. Резкий, непереносимый всепоглощающий всплеск ее на бесконечно долгий миг наполнил, заполнил, переполнил все.

И вновь бесчувствие. Теперь уже полное, абсолютное. И – конец.

Боль ушла. Навеки. Всякая боль.

Бычья морда на гербовой котте больше не двигалась в такт слабому дыханию. Лишь ветерок, гуляющий над рекой, шевелил расшитую ткань на груди мертвеца. Стекленеющие глаза рыцаря – голубые и холодные – неподвижно смотрели в небесную синеву.

Иноземец в бенедиктинской рясе спустился под мост. Прежде чем продолжить путь по чужой земле, следовало отмыть одежду от чужой крови.

– Великий хан Огадай шлет сердечный привет и искренние пожелания долгих счастливых лет жизни своему возлюбленному сыну, правителю германских, италийских и прочих земель Западной Стороны, достойнейшему Хейдорху из славного рода Хоохенов…

Речь держал глава татарского посольства Бельгутай. Многоопытный нойон из знатного мунгитского рода, низкорослый, крепкий и кряжистый степняк с обветренным лицом и непроницаемыми раскосыми глазами говорил неторопливо, взвешивая на невидимых весах каждое слово. Однако не избегая при этом опасных слов. На шее посла висела золотая пайзца Великого хана, оберегавшая жизнь Бельгутая лучше тумена отборных тургаудов. Но только не в этих землях. В этих землях охранная пайзца теряла свою силу.

– …достойнейшему Феодорлиху из славного рода Гугенов.

Ищерский дружинник Тимофей владел языками степняков и латинян в совершенстве и был поставлен при посольстве толмачом. Усердно, с торжественно-серьезным видом он переводил на немецкий сказанное Бельгутаем. Переводил, усмехаясь про себя.

«Сердечный… искренние… возлюбленному… достойнейшему… славного…» – все эти словеса были не более чем дипломатическим лукавством. Истинная же суть витиеватой речи Бельгутая заключалась в другом: Великий хан устами своего посла называет могущественного европейского монарха, императора необъятной Германо-Римской империи Феодорлиха II Гугена, не братом-ровней, а сыном и, тем самым ставит латинянского правителя в подчиненное положение. Бельгутай упрямо подчеркивал это раз за разом, не страшась императорского гнева.