Яна Завацкая: Сильнее смерти

А без помощи выбраться из атрайда нельзя. Пока он привязан. Как только отвяжут – безусловно, отберут облачное тело. Бежать без облачка – бессмысленно, дольше двух месяцев без него не протянешь. Разве что умереть на свободе. Но ещё без облачка и в Медиану не выйдешь. А на Тверди – куда бежать? Ты в Дарайе. Сами атрайды очень хорошо охраняются. Здесь ведь содержатся и местные преступники. И за пределами атрайдов бежать некуда. Чужой мир вокруг. Чужой мир, где дейтрины отличаются даже внешностью, где ты будешь бросаться в глаза…

И всё же Кельм не переставал надеяться. Глупо – но как жить иначе? Да, он помнил рекомендации – считать себя мёртвым. Но он был жив. И сопротивляться любой ломке мог только потому, что чувствовал себя живым.

Может быть, есть выход. Может быть, есть какие-то возможности, которые не бросаются в глаза, но которые можно использовать.

Положение осложняло то, что где-то здесь была и Лени. Кельм знал, что без неё не двинется с места. Жить потом, зная, что Лени погибла… Нет.

Он прокручивал в памяти всё, что знал о тактике противника. Их будут пытаться перевербовать. Любой гэйн для Дарайи – серьёзное приобретение. Ясно, что воевать против своих ни один дейтрин не будет ни при каких условиях, будь он последней сволочью даже, потому что не получится у него создавать виртуальные образы в бою. Но гэйн способен создавать маки, высокоэнергетичные заготовки, которые бойцы Дарайи будут потом просто копировать. Дарайцы почти поголовно не способны к этому. У них это могут только подростки, которых используют лет до шестнадцати-восемнадцати, но взрослея, они больше не в состоянии этого делать.

Им нужны гэйны. Очень нужны. Гэйн – это что-то вроде мощного стратегического оружия.

Он создаст сотни, тысячи мак, которые затем используют в боях против Дейтроса.

Но гэйн должен работать добровольно. Здесь не прокатит вариант – сломать, выжать информацию и расстрелять, как бросовый остаточный материал.

Кельм понимал, что это глупо, но мысль о том, что пытать их в ближайшее время не будут – по крайней мере, самым примитивным образом – его глубоко радовала и согревала.

Он старался поменьше думать об остальных, эти мысли были слишком мучительны. Он боялся за Лени. Скорее всего, сейчас её тоже лечат (или уже обрабатывают психологически?). Скорее всего, ничего страшного с ней не происходит. Но сама мысль о том, что она здесь… что ей уже пришлось пережить. Что вангалы делали с ней? Кельм понимал, что почти наверняка – насиловали. Лени семнадцать лет. Конечно, у неё ещё не было мужчин. Чем это было для неё? Почему она так вздрогнула, когда он спросил, и такой ужас отразился в глазах? Её не так уж искалечили физически. Все эти мысли вызывали в нём приступы невыносимой ярости, он напрягался, пытаясь порвать ремни – это было бесполезно, но по крайней мере, давало выход эмоциям. Хотелось убивать. Голыми руками. Поэтому Кельм гнал эти мысли – эмоции убивали его самого изнутри. Думал сухо и по-деловому. Просчитывал варианты возможного побега. Вариантов было немного, но он старался продумать все возможные лазейки впереди.

Да и за Вена-то было страшно. Вен умирал. Довольно большой ожог, ещё несколько ударов по почкам – и с почками можно прощаться. Дарайская медицина не лучше дейтрийской. Вряд ли его станут держать на искусственной почке или делать сложную операцию даже ради перевербовки. Кельм не хотел думать об этом. Тем более что быстрая смерть на больничной койке – это, возможно, самый лучший исход для попавшего в плен. Но по ночам всё лезли воспоминания из времён квенсена. Брат по сену – это много. Больше, чем родной брат, может быть. Своих двух родных братьев Кельм мало вспоминал. Так, живут где-то, работают. А вот Вен… Его областью была музыка, как и у Лени. Играл он на клори, но главным образом на органе. Играл в церкви. Было у него несколько официальных записей. Кельм вспоминал, как Вен начинал заикаться, отвечая на уроках. Всегда заикался, преподаватели уже привыкли. Как однажды на тренировке заблудились в Медиане, именно Вен сумел вывести остальных. Такой смешной парень, веснушчатый, с большими прозрачными розовыми ушами. За эти уши его и прозвали Мыш – летучая мышь, в смысле. Наррин ещё говорил «ухолокаторы». На втором курсе Мыш здорово подрался с Наррином из-за этого. Разборки были… Потом перестал реагировать на дразнилки. Да и у всех ведь были прозвища. Кельма самого звали «Турбиной», он уже и не помнил, почему.