Клэр Норт - Пятнадцать жизней Гарри Огаста

Когда Харриет Огаст умерла в моей третьей жизни, на похороны собралась вся семья Халнов. Мой приемный отец произнес короткую надгробную речь. Я стоял рядом с ним – семилетний мальчик, одетый в черный пиджачок и брюки, принадлежащие моему кузену Клементу Халну. Он был на три года старше меня и в моих предыдущих жизнях любил задирать меня в те моменты, когда вспоминал о моем существовании. Констанс Халн, тяжело опираясь на трость с ручкой из слоновой кости, сказала несколько слов о верности Харриет своему долгу, о ее порядочности и силе духа и выразила сочувствие членам семьи усопшей. Александра Халн сказала, что я должен крепиться. Виктория Халн, наклонившись, поочередно ущипнула меня за обе щеки, вызвав у меня безотчетное желание укусить ее за обтянутые черными перчатками пальцы. Рори Халн молча смотрел на меня. Точно так же он смотрел на меня на похоронах Харриет в моей первой жизни. Его взгляд был слишком пристальным, но тогда я, мальчик в одежде с чужого плеча, был подавлен горем, которое никак не мог выразить, и потому не обратил на это внимания. В третьей жизни я поймал этот его взгляд и увидел в нем, словно в зеркале, самого себя – точнее того, кем я стану.

Вы знали меня не во все этапы моей жизни, поэтому позвольте мне описать себя более подробно.

В раннем детстве волосы у меня были рыжеватые. Со временем они несколько изменили свой цвет и приобрели оттенок, который доброжелательные люди, вероятно, назвали бы золотисто-каштановым. Однако на самом деле моя шевелюра была самого настоящего морковного цвета. Это было заложено в моих генах, которые также обеспечили мне хорошие зубы и идеальное зрение. В детстве я был довольно тщедушным ребенком и ростом уступал большинству своих сверстников – виной тому была не столько наследственность, сколько плохое питание. Однако когда мне исполнилось одиннадцать, я начал быстро расти. Так продолжалось до пятнадцати лет. К этому времени внешне я, к счастью, уже выглядел как большинство восемнадцатилетних юношей.

В молодости я носил довольно неопрятную бороду – такую же, как мой приемный отец Патрик. Через некоторое время, однако, я понял, что это сопряжено с рядом неудобств, и стал регулярно бриться. В результате выяснилось, что я очень похож на своего родного отца. У меня были такие же, как у него, светло-серые глаза, маленькие уши, кудри и довольно крупный нос, в пожилом возрасте подверженный частым насморкам, гаймориту и прочим неприятностям, – пожалуй, худшее из того, что досталось мне на память от Рори Хална. Выглядит мой нос, должен признать, не лучшим образом. Дело тут не в его размере, а скорее в форме. Он слишком вздернутый – настолько, что это кажется несколько неестественным. Не раз случалось так, что малыши, увидев его, начинали плакать, поскольку на картинках в детских книжках такие носы часто бывают у колдунов и злых волшебников. В старости мои волосы стали совсем седыми и цветом напоминали изображение на фотографическом негативе. Говорят, впрочем, что многие люди седеют сравнительно молодыми из-за стресса и остановить этот процесс невозможно ни при помощи лекарств, ни какими-либо другими средствами. В возрасте пятидесяти одного года мне потребовались очки для чтения. К несчастью, мой шестой десяток пришелся на 70-е годы XX века, весьма неблагоприятный период с точки зрения моды, но я, как и многие мои ровесники, стал отдавать предпочтение комфортным для себя одежде и аксессуарам и потому выбрал весьма скромные очки в старомодной оправе. Когда они сидят у меня на носу, я, глядя на себя в зеркало, кажусь себе очень похожим на пожилого университетского профессора. Лицо, которое я вижу в зеркале, ко времени третьих похорон Харриет я изучил довольно хорошо – для этого у меня было много десятков лет. Это лицо Рори Эдмонда Хална, стоящего над гробом женщины, которая не была мне родной матерью, и пристально глядящего на меня.

Вторая мировая война застала меня в призывном возрасте, но в большинстве моих первых жизней мне каким-то образом удавалось избежать участия в военных действиях, так что о событиях на фронтах я лишь читал в книгах и статьях в относительно комфортные и безопасные 80-е годы. Правда, проживая мою самую первую жизнь, я все же отправился на войну добровольцем, исходя из трех типичных для того времени заблуждений – что военный конфликт будет непродолжительным, что я буду защищать свою страну и что на войне я получу новые знания и навыки. Я опоздал на четыре дня к отправке во Францию и был очень разочарован тем, что меня не оказалось среди тех британских солдат, которых впоследствии эвакуировали из Дюнкерка. В то время события, разыгравшиеся на французском побережье Ла-Манша весной 1940 года, казались мне не поражением, а победой. В течение всего первого года войны меня и моих товарищей без конца муштровали: сначала на побережье Англии – тогда все, в том числе и я, ожидали германского вторжения, – а затем, когда стало ясно, что вторжения не будет и правительство начало вынашивать планы возмездия, – в горах Шотландии. В итоге нас долго готовили к высадке в Норвегии, а когда было решено, что эта высадка также не состоится, армейское начальство пришло к выводу о нашей неприспособленности к боевым действиям в условиях пустыни, и нашу часть не включили в состав группировки, высадившейся в Северной Африке: чтобы воевать в Сахаре, нам требовалась переподготовка. Таким образом, мне удалось достичь по крайней мере одной из поставленных целей: поскольку никто не собирался бросать нас в бой, я занялся самообразованием. В нашем подразделении был военный фельдшер, который, будучи по своей природе бунтарем, всерьез увлекался чтением работ Энгельса и стихов Уилфреда Оуэна. В первое время все, включая меня, считали его трусом и слабаком – до того момента, пока он однажды не вступил в открытый конфликт с сержантом, любившим показать свою силу и власть, и на глазах у всех за какую-то минуту не измолотил его так, что бедняга разом превратился в хнычущего мальчишку. Фамилия военфельдшера был Валькейт. За свою выходку он получил три дня гауптвахты и уважение всех без исключения солдат своего подразделения. Его тяга к знаниям, прежде вызывавшая лишь насмешки, теперь стала для остальных предметом своеобразной гордости. Его, как и прежде, называли умником. Но если раньше это прозвище выражало презрение, то теперь оно приобрело совсем иной, положительный оттенок. Валькейт стал нашим умником, а это было совершенно другое дело. Благодаря ему я впервые начал всерьез интересоваться естественными науками, философией и поэзией, хотя в то время никому и ни за что не признался бы в этом. Валькейт погиб через три минуты и пятьдесят секунд после того, как мы высадились на побережье Нормандии, – шрапнель разворотила ему живот. Он стал единственным погибшим в нашем подразделении в тот день, поскольку мы оказались в стороне от основных боевых действий. Орудие, которое произвело смертельный для Валькейта выстрел, было захвачено нами две минуты спустя.