Денис Игумнов - Ночная смена

Операцию назначили на вечер субботы, когда предки Валентина традиционно вовсю веселились на даче. Жил он на окраине Москвы, в спальном районе Ясенево. Вика сначала ехала на метро, потом на автобусе и еще шла пешком минут десять. Пока она продвигалась к дому студента, ее со всех сторон окружали угрюмые серые многоэтажки советского периода. Когда-то они выглядели белыми, а теперь от их ауры города света осталась одна депрессивность цвета пыльного бетона.

От детских площадок, расположенных рядом с подъездами домов, в пульсирующее фосфором городских огней темное небо неслись крики отдыхающих на них групп пьяной молодежи. Пахло разлитым на дороге мазутом и прелой листвой из соседнего парка. Вика вздрагивала от каждого громкого звука, ей казалось, что это кричат ей, еще немного – и какая-нибудь компания обязательно выбежит ей наперерез, начнет тыкать в нее кривыми пальцами и гоготать, гоготать, гоготать…

Конечно, это её мучили, разыгравшиеся в темноте наступившего вечернего времени и души, фантазии. Она очень боялась, чувствовала себя одинокой и брошенной. Она боялась разочаровать своего папу, боялась боли операции, переживала за своего нерождённого ребенка: «Кто он? Мальчик? Девочка?» А еще она продолжала любить Алексея, ждала, что он с минуты на минуту позвонит и приедет за ней. Глупо. А что делать? Такова жизнь.

Валентин жил во втором подъезде огромного подковообразного дома, на шестом этаже. Когда Вика поднялась в зассанном до дыр лифте, он её уже ждал. Как только она подошла к двери его квартиры, он распахнул её перед ней, быстро впустил внутрь и тут же запер. Не хотел, чтобы соседи Вику увидели. Вид он имел взлохмаченный и весьма обеспокоенный.

– Принесла?

Вика догадалась, что это он спрашивает про деньги. Она открыла свою сумку и достала тощий конверт. Пока он пересчитывал купюры, она осмотрелась кругом. Обстановка квартиры весьма скудная, ремонт не делали лет двадцать. Лампочки тусклые, обои в углах пошли волнами. Напольное покрытие – дешевый линолеум в пошлый желтый цветочек. Наконец, сосчитав, наверное, в пятый раз свой гонорар, Валентин велел ей раздеваться и проходить в большую комнату, а сам поспешил в другую – прятать деньги.

В большой комнате все уже готово к операции: разобранный на всю длину обеденный стол застелен резиновой простыней. В нише стенки лежат инструменты (какие-то длинные спицы, крюки и жуткие клещи-расширители), медикаменты; рядом стоит таз с водой; висят полотенца; белоснежно цветут тампоны, бинты.

– Что стоишь? Раздевайся и ложись на стол, – сказал, заходя в комнату, студент.

– Снимать всю одежду?

– Нет, только низ, – ответил через плечо Валентин, копаясь в инструментах.

Она разделась и легла головой к зашторенному наглухо окну, а ногами – к двери, глаза закрыла. Клеенка оказалась холодной, нежная кожа Вики покрылась пупырышками, холодно. Валентин надел халат и резиновые перчатки. Нацедил в одноразовый шприц обезболивающего и, зайдя Вике между ног, сделал укол. Также он вставил ей в вену катетер и через него подсоединил капельницу. Ощущение не из забавных, и дальше стало намного хуже. Подождав минут пять, пока не подействует укол, студент начал операцию.

Нельзя сказать, что Вика ничего не ощущала: когда режут по живому, копаются в тебе металлическими, чужеродными твоему телу инструментами, приятного мало. Она чувствовала, как что-то отворачивают, раздергивают, вытягивают из нее нечто вроде упругого пузыря. В какой-то момент по ее ляжкам, ближе к ягодицам, потек теплый ручеек. Вика немного дернулась и тут же услышала приглушенную команду: «Черт! Держи ноги шире!» После этого грубого окрика до самого конца она оставалась неподвижной. Что он там с ней делает, напрямую Вике видно не было, зато, повернув голову набок, в стертых стеклах серванта она могла увидела отражение всех манипуляций, проделываемых с самыми сокровенными частями ее тела. Смотреть на них долго становилось страшно до неизбежного обморока. Поэтому Вика закрыла глаза, на нее опустилась стена непроглядной, вечной, как монолит, тьмы, о существовании какой она и не подозревала. От этого становилось еще страшнее: испугавшись этого чувства, воспринятого Викой как воплощение самой смерти, вынудившего её, она открыла глаза. Решив смотреть только на потолок, сконцентрировалась на его неровностях. Через тридцать минут в эмалированный таз, поставленный рядом с левой ножкой стула, шмякнулся мокрый комок: аборт закончился.