Александр Иванин - Порождения эпохи мертвых

Когда отец взял в руки испещрённую уродливыми каракулями тетрадку, на его лице играла лукавая улыбка изумления. Он открыл тетрадь наугад и бегло просмотрел обе странички, затем перевернул лист и пробежал следующие. Уголки его рта опустились, взгляд стал сосредоточенным, а лоб прорезали озабоченные морщинки. По мере того как он читал его брови нахмурились, на лбу пролегла суровая складка, а губы поджались и превратились в тонкую линию. Толя смотрел на него широко раскрытыми глазами, он боялся даже вздохнуть, настолько для него было важно мнение его отца. Строгий мужчина, представлявший собой идеал и образец для подражания, поднял на него растерянные глаза.

– Ты, этот откуда переписал?

– Нет, я не переписывал. Это все я сам. Это я придумал. Это всё из моей головы.

Лицо папы израстерянного снова стало привычно строгим, но на этом не остановилось и его физиономия поползла во все стороны презрительной улыбкой, переродившейся в глумливую усмешку. Он сунул Толе под нос его многодневный труд и стал резко тыкать в неровные строчки прямым жёстким пальцем, он зачитывал отдельные отрывки и тут же добавлял издевательские комментарии, высмеивая практически каждое слово. Страницы мялись в его руках, загибались уголки, и бумага страдальчески шелестела от столь пренебрежительного отношения.

А он не останавливался. Отец распалялся больше и больше, переходя на крик и комкая тетрадь. Казалась, что тетрадка с Толиными мыслями извивается и жалобно кричит, не вытерпев экзекуции. Толя молчал и пытался отводить глаза или опускать голову, но папа снова грубо хватал его за ухо или подбородок и тыкал носом в стонущие страницы.

Толя очень уважал и боялся своего отца. Ему тогда было очень больно, но не от дёрганий за ухо или подбородок. Это было вполне терпимо. Внутри у него что-то оборвалось и летело вниз. Неведомое пространство затягивало его душу ниже и ниже в мучительную пропасть. И это болезненное падение все продолжалось до тех пор, пока отец не закашлялся и не ушёл пить воду на кухню.

Толя убежал. Он до самой темноты шатался по рабочему микрорайону, состоявшему из старых бараков. Ему было больно, но он впоследствии неоднократно благодарил отца за преподнесённый урок. Именно тогда он закрылся ото всех. Он понял, что это его мысли. И как бы плохи они ни были – они были живые, а делиться его мыслями с другими было совершенно необязательно. У него появилось своё личное пространство, в которое он никогда никого не пускал. Второй вывод был следствием первого. «Не высовываться» – это стало его неким кредо и личным девизом на всю оставшуюся жизнь.

Несмотря на внешность типичного среднестатистического очкастого ботаника, Толя-мысли пользовался уважением у сверстников и был «своим» в дворовой компании. Этому даже не помешало его чудаковатое поведение и то, что за ним намертво закрепилось прозвище «Толя-мысли». Ребята его любили за то, что он всегда мог помочь с уроками или наконтрольной также не высовывался и не старался быть лучше других, хотя понимали насколько он способный и умный человек.

Но самым главным поводом для его уважения стали карты. Он играл просто великолепно без всякого мухлежа. Начал играть он с безобидных дурака и пьяницы, но позже были уже ази, кура, сека, очко, покер и прочие игры на деньги. Он не был азартным человеком, ему нравился сам процесс, и ещё ему нравилось быть первым «без дураков». В карточных играх он мог сиять как звезда. Но его настоящей любовью стали преферанс и бридж. Он был готов играть в них бесконечно.

Толин талант не остался незамеченным. Уже в подростковом возрасте юный и мужающий криминальный авторитет Митроха частенько таскал его на «нужные» игры, а обижать или косо смотреть на приятеля Митрохи не рисковал никто.

То, что нужно валить как можно дальше из родных пенатов Толя понял ещё в средних классах, но уехать учиться у него не получилось. Отец посчитал, что для окончательного формирования характера и взросления Толе необходима служба в армии. Отмучившись полгода контролёром в местном водоканале, Толя ушёл в армию. Причём попал он не к связистам или штабным писарем. Загремел он обычныммотострелком на северный Кавказ, где начиналась настоящая война. Именно там он понял: насколько ложны и ничтожны все его многочисленные тома рукописных общих тетрадей с кладезем собственных мудрствований. Это ничего не стоило.

Вернулся домой Толя-мысли совсем другим человеком. Он снова хотел уехать, но не смог.