Александр Нагорный - Грегорианец. Четвёртый [СИ]

— Откуда же я могу знать? — возразил Дартин.

— Цветок лилии, — сказал Шосс. — Она была заклеймена!

И Шосс залпом проглотил стакан вина, который держал в руке.

— Какой ужас! — отшатнулся парень. — Этого не может быть!

— Это правда, дорогой мой. Ангел оказался демоном. Бедная девушка была воровкой.

— Что же сделал граф?

— Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил её на дереве.

— О, боже! Да ведь это убийство! — заорал Дартин.

— Да, всего лишь убийство… — сказал друг, бледный как смерть. — Но что это? Кажется, у меня кончилось вино…

И, схватив последнюю бутылку поднес горлышко к губам и выпил её залпом, словно это был обыкновенный стакан. Потом он опустил голову на руки. Дартин в ужасе стоял перед ним.

— Это навсегда отвратило меня от красивых, поэтических и влюбленных женщин, — сказал Шосс, выпрямившись и, видимо, не собираясь заканчивать притчу о графе. — Желаю я вам того же. Выпьем!

— Так она умерла? — пробормотал Дартин.

— Еще бы! Давайте же ваш стакан…

— А её брат? — робко спросил Дартин.

— Брат?

— Да, священник.

— Священник! Я хотел распорядиться, чтобы и его повесили, но он предупредил меня и успел покинуть приход.

— И вы так и не узнали, кто был этот негодяй?

— Очевидно, первый возлюбленный красотки и её соучастник, достойный человек, который и священником прикинулся, должно быть, только для того, чтобы выдать замуж свою любовницу и обеспечить её судьбу. Надеюсь, что его четвертовали.

— О! — произнес Дартин, потрясенный страшным рассказом.

— Что же вы не едите, Дартин? Она восхитительна, — сказал Шосс, отрезая кусок и кладя его на тарелку молодого человека.

Дартин не в силах был продолжать этот разговор, он чувствовал, что сходит с ума. Он уронил голову на руки и притворился, будто спит.

— Разучилась пить молодежь, — сказал Клерик, глядя на него с сожалением, — а ведь этот ещё и из лучших!

Дартин был потрясен страшным рассказом, однако многое было еще неясно ему в этом полупризнании. Прежде всего, оно было сделано человеком совершенно пьяным человеку пьяному наполовину. Тем не менее, несмотря на тот туман, который плавает в голове после двух-трех бутылок бургундского, Дартин, проснувшись на следующее утро, помнил каждое слово вчерашней исповеди так отчетливо, словно эти слова, одно за другим, отпечатались в его мозгу.

Неясность вселила в него лишь еще более горячее желание приобрести уверенность, и он отправился к своему другу с твердым намерением возобновить разговор, но Шосс уже совершенно пришёл в себя, то есть был самым проницательным и самым непроницаемым в мире человеком. Впрочем, обменявшись с ним рукопожатием, Клерик сам предупредил его мысль.

— Я был вчера сильно пьян, — начал он. — Обнаружил это сегодня утром, почувствовав, что язык еле ворочается у меня во рту и пульс все еще учащен. Готов биться об заклад, что я наговорил вам тысячу невероятных вещей!

Сказав это, он посмотрел на приятеля так пристально, что тот смутился.

— Вовсе нет, — возразил Дартин. — Насколько мне помнится, вы не говорили ничего особенного.

— Вот как? Странно. Мне казалось, что я рассказал вам одну весьма печальную историю.

И он взглянул на молодого человека так, словно хотел проникнуть в самую глубь его сердца.

— Право, — сказал Дартин, — я, должно быть, был еще более пьян, я ничего не помню.

Эти слова ничуть не удовлетворили друга, и он продолжал:

— Вы, конечно, заметили, любезный друг, что каждый бывает пьян по-своему? Одни грустят, другие веселятся. Я, например, когда выпью, делаюсь печален и люблю рассказывать страшные истории. Это мой недостаток, и, признаюсь, важный недостаток. Но, если отбросить его, я умею пить.

Шосс говорил это таким естественным тоном, что уверенность Дартина поколебалась.

— И в самом деле! — сказал парень, пытаясь поймать снова ускользавшую от него истину. — То-то мне вспоминается, как сквозь сон, будто мы говорили о повешенных!

— Вот видите! — подтвердил Клерик, бледнея, но силясь улыбнуться. — Так я и знал, повешенные, это мой постоянный кошмар.

— Да, да, — продолжал Дартин, — теперь я начинаю припоминать…

Да, речь шла… погодите минутку… речь шла о женщине.

— Так и есть, — отвечал Шосс, становясь уже смертельно бледным. — Это моя излюбленная история о белокурой женщине, и, если я рассказываю ее, значит, я мертвецки пьян.