Константин Соловьев - Prudentia [litres]

Кутильер озадаченно заморгал. Он был привычен к каверзным вопросам и задачкам с двойным дном, но такой, должно быть, не ожидал.

– Мессир… – пробормотал он, смущенный. – Я оруженосец, а не приказчик, я не…

Гримберт поднял вверх палец, заставив его мгновенно замолчать.

– Когда-то эту задачку задал мне твой брат. Аривальд. И я, признаться, поначалу чертовски разозлился. Я умел считать снаряды в боеукладке, но считать монеты?.. Это показалось мне оскорбительным. А Аривальд наставительно заметил: – Неважно, что ты считаешь, тупая голова, важно, как ловко ты это делаешь. Цифры правят миром, Гунтерих. Не сеньорские клятвы, не Господние заповеди, не рыцарские добродетели. Цифры. Человек, который умеет с ними обращаться, всегда добьется своего. Этому я и пытаюсь научить тебя последние три года. Клятвы и заповеди могут быть лживы. Цифры – никогда. А теперь отвечай!

Гунтерих вздрогнул и прикусил губу. Он никогда не осмеливался перечить своему сеньору, тем паче вступать с ним в спор. Но иногда Гримберту казалось, что в его взгляде мелькает какая-то строптивая искра. «Ничего, – подумал он, – не все из нас от рождения покрыты бронированной сталью. У тебя будет время нарастить свой собственный защитный покров».

– Сколько стоит молодой жеребец в Тулузе, мессир?

– Двухлетка – лиард за голову. А трехлетки – два гросса и пять денье.

Гунтерих кивнул, мгновенно усвоив полученную информацию.

– В какую пору года это происходит?

– По весне. Кроме того, не забывай пошлину – один гроблан за полдюжины лошадей.

Кутильер размышлял около полуминуты, щипая себя за мочку уха и часто моргая. Вычисления были непросты, но Гримберт был уверен, что тот вполне с ними справится, если проявит должные терпение и упорство.

– Флорин – это нынче двести сорок денье… – бормотал шепотом Гунтерих. – Лиард – тройной денье, стало быть, тридцать и шесть, гроблан – десять… А еще пошлина…

– Быстрее! – приказал ему Гримберт. – Сколько лошадей ты сможешь купить, Гунтерих?

Кутильер вздрогнул от окрика, но почти тут же ответил:

– Двести тридцать, мессир. Я куплю двести тридцать четыре жеребца и еще останется двадцать… три денье сдачи, то есть почти два гросса.

– Неверно.

Гунтерих покраснел. Ошибка в расчетах смутила его больше, чем промах по мишени на учебном полигоне.

– Мессир! – он стиснул зубы. Точно охотничий пес, получивший болезненный щелчок по носу.

– Ты ведь не учел, что в Тулузе ходит свой денье, который отнюдь не равен тому, что чеканят у нас в Турине. В нем на одну тройскую унцию содержится меньше серебра. Согласись, это сильно меняет расчеты?

– Да, мессир. Я… ошибся.

Гримберт взял его за подбородок и приподнял голову, заглядывая в глаза.

Страха в них не было. В этом он убедился с облегчением. Смущение, досада, но не страх.

– Ошибаются все. Иногда ошибаются даже автоматические вычислители с их трижды продублированными контурами и защитой от мельчайших погрешностей. Даже непогрешимый Папа Римский иногда совершает ошибки. И кое-кто поговаривает, что в последнее время даже чаще, чем следовало бы. Самое главное в жизни – это…

Он замолчал, ожидая, что Гунтерих продолжит, но тот колебался еще несколько секунд, прежде чем решился.

– Не совершать ошибок?

– Не совсем. Не совершать тех ошибок, которые впоследствии невозможно будет исправить. Твой старший брат понимал это и учил тому же меня. Ты помнишь своего старшего брата?

– Аривальда, мессир? Не очень-то. Мне было три, когда мы… когда он…

– Когда он погиб, защищая меня, – спокойно закончил Гримберт. – Выполняя клятву, данную мне. Знаешь, мы с ним были близки. Несмотря на то что я был наследным маркграфом, а он – моим пажом. Оба мальчишки, но он был рассудителен не по возрасту и имел множество достоинств, не все из которых я ценил. Я обещал ему, что как только стану рыцарем, назначу его своим кутильером. Но не успел. Потому что Вальдо сделал ошибку – как раз такую, которую делать не стоит. Сам ошибся, может, впервые в жизни. Ты ведь знаешь, почему я сделал тебя своим главным оруженосцем?

Гунтерих вздрогнул.

– Да, мессир. То есть… Я… Я слышал, мессир.

– Это была его просьба. Перед смертью, умирая на моих руках, он просил, чтобы я сделал тебя своим главным оруженосцем. И я пообещал ему это. Не опорочь память своего брата, Гунтерих. Не заставь его душу там, в райских чертогах, мучительно сожалеть о его просьбе.

Гримберт вновь вспомнил оскалившееся лицо мертвеца внутри превратившейся в гроб бронекапсулы. Пережитый ночной кошмар не спешил испариться, как это обычно бывает с дурными сновидениями, так и остался лужей зловонной жижи где-то в душе, отравив ее источаемыми миазмами.